Вадим Климов
Дисциплина и ассоциативное мышление

Live Journal | Есть смысл отрицать нигилизм | Киногруппа music.Нигил | Журнал "Опустошитель"

[главная]

Скорлупа

-- II --

Клим

Лето. Я с младшим братом возвращаюсь в дачный поселок. Мы идем по узкой тропинке между лесом и полем. Один за другим: я, за мной брат. Не спеша, нас все равно никто не ждет.

Мы обсуждаем положение, в котором оказались. Вернее, говорю я, а брат время от времени вставляет короткие реплики. Нас беспокоит, что родители уделяют нам слишком мало внимания. Мы брошены на этой даче, предоставлены самим себе.

С одной стороны не так уж плохо пожить без контроля и нравоучений. Но лишь до тех пор, пока не сталкиваешься с бытом. Хорошо питаться, чем хочешь и когда хочешь, но для этой свободы необходима масса лишних действий: сходить в магазин, приготовить продукты, помыть посуду, убрать со стола. Все это не так просто, особенно нам - в сущности, детям.

Родители приезжают раз в неделю. В какой именно день, неизвестно, это сюрприз. Но некоторая закономерность все же имеется: они появляются вечером.

Отец заносит в дом сумку с продуктами из города. В поселке тоже есть магазин, но он не так близко, как хотелось бы. К тому же почти все, что в нем можно купить, нам с братом не нравится.

Привезенных продуктов хватает на два-три дня. Потом они заканчиваются, и нам все равно приходится идти в дачный магазин.

Зайдя в дом, мама сразу направляется в комнату, служащую ей и отцу спальней. Переодевается там и приступает к уборке. Моет полы, посуду (мы с братом моем только перед едой, а не после, поэтому, если родители не приезжают перед самым ужином, посуда грязная), раскладывает одежду, словом, занимается хозяйством. Еще мама заменяет нашу грязную одежду на чистую, привезенную из города.

В это время отец прогуливается по участку, присматривая место для кухни. Вот уже несколько лет он мечтает построить новую кухню вместо сгоревшей старой.

Когда мама заканчивает убирать, она берется за ужин. Это лучшая еда, которую мы с братом едим в течение недели. Самим нам такого не приготовить.

Отец заходит в дом, когда ужин уже на столе. Всегда тютелька в тютельку. Одно время мы даже наблюдали: не смотрит ли он украдкой в окна, чтобы оказаться у стола в нужный момент. Нет, не смотрит. Отец увлечен участком и местом для кухни, окна его не интересуют. И тем не менее, когда мама выносит тарелки с едой, отец уже садится за стол. Это называется пунктуальностью.

Мы едим. Родители интересуются, что произошло за неделю.

- Ничего.

- Ничего?

- Ни одного события? - переспрашивают они.

- Не совсем, - отвечаем мы. – Кое-что, конечно, произошло.

И перечисляем несколько, кажущихся наиболее интересными.

После ужина темнеет, на улице больше делать нечего. Отец ложится на кушетку и включает телевизор. Сейчас его интересует выпуск новостей. Мама продолжает возиться в комнатах, перекладывая одежду или стирая пыль в местах, до которых не дотянулась перед ужином.

Затем ложимся спать. И мы и родители. Свет во всем доме выключается одновременно.

А утром мы с братом просыпаемся одни. Родители исчезают в промежутке между нашим засыпанием и пробуждением. Как персонажи сновидений, только наоборот.


***


Когда мы подходим к поселку, брат вспоминает прошлогодний ураган. Точнее то, что произошло после урагана. Родители тогда наотрез отказались от нашего переезда в город.

Когда бушевала стихия, отец с мамой были в городе. Они приехали только через пять дней.

Во время урагана ветер валит высокое дерево, и оно обрушивается на соседний дом. Если бы подуло немного в другую сторону, оно могло бы упасть на нашу дачу.

Впечатленный зрелищем соседского дома, который рассекло пополам, отец решает спилить ветки у всех высоких деревьев, представляющих для нас опасность. К счастью, такое всего одно, второе уже рухнуло.

Взяв пилу, отец лезет на растущую в углу участка сосну и спиливает все ветки, кроме самых верхних. Он говорит, что без веток дерево вряд ли упадет. По крайней мере, не из-за ветра.

После урагана в поселке отключается электричество, а вместе с ним и водопровод. Даже далекий магазин, в который мы неохотно ходим, и тот закрывается.

На время ремонтных работ из поселка почти все уезжают. Остаются самые стойкие – помешанные на загородном воздухе пенсионеры и я с братом.

Конечно, мы тоже хотим уехать, но отец с матерью непреклонны. Нужно остаться. Нас засыпают кучей аргументов, один другого несуразнее.

Родители боятся, что в наше отсутствие на дачу проникнут воры.

- Но дом пустует большую часть года, - удивляемся мы.

Их это не убеждает.

- К тому же, - говорит отец, - дом вообще могут поджечь. Пожар еще хуже воров.

У отца даже поднимается настроение.

- Поджечь, - повторяет он несколько раз.

Как раз плюнуть, он много слышал о таких случаях.

- Да и что вам сейчас делать в городе? – спрашивает мама. – Пылища! От выхлопных газов нечем дышать. Всюду только асфальт и бетон. К полудню все это раскаляется и едва не дымится. На улицу не выйти, слишком жарко, но и дома не лучше. Духота, жарища. Никакого спасения. Форменный ад.

- Да, - подтверждает отец. – Сейчас здесь лучше всего. Вы, ребята, счастливчики.

Мы растеряны. Не знаем, что на это возразить. Действительно ли все так плохо в городе?

- Но почему все, кроме нас, уехали?

Этот довод пропускают мимо ушей.

- Собака! - вспоминает отец. – У нас же еще и собака. Вы подумали о ней? Об ответственности перед животным? Если бросить собаку, она здесь одичает.

- За несколько дней?

- Откуда вы знаете, что уедите всего на несколько дней? – настаивает отец.

- Да она просто убежит, - вмешивается мама.

- Да, - соглашается отец. – Собака взбесится. Начнет кидаться на людей, на всех подряд. Сбежит. А потом ее кто-нибудь пристрелит.

- Можно взять собаку с собой.

- Что? В город? Опять тащить ее через всю область? С таким трудом привезли, а теперь увозить обратно? - отец разводит руками, он ошеломлен нашим безрассудством.

- Нет, - говорит он. – Разумеется, вы останетесь здесь. И вы и собака.

- Мы уже все обдумали, - говорит мама. – Вам здесь лучше всего.

- Ни воды, ни электричества нет, - из последних сил сопротивляемся мы с братом.

- Это не страшно. Воду можно покупать у станции, там тоже магазин, его как раз не закрыли. А электричество вообще не нужно. Зачем оно вам? Будете ложиться спать вместе с заходом солнца.

- А телевизор? – спрашивает брат.

- Пару дней можно обойтись без него, - говорит мама.

- А как мы будем готовить? – ухватываюсь я за последний аргумент. – Плитка ведь не работает. Даже холодильник отключился, все продукты испортятся.

- Испортятся? - переспрашивает отец.

Похоже, этого он не ожидал.

Однако молчание длится недолго. Отец уводит нас за дом и показывает новое место для приготовления еды.

- Ничто не мешает готовить на огне, как в старые времена.

Он ставит четыре кирпичи двумя параллельными стенками, сверху кладет ржавый металлический лист.

- Огонь снизу будет нагревать пластину – вот вам и электроплита. Даже лучше.

Мама приступает к приготовлению ужина. На этот раз ей помогает отец. Он отправляет нас за дровами для костра. Но то, что мы приносим, слишком сырое из-за дождя.

Не сразу, но костер все-таки разводят. Несмотря на то, что огонь постоянно затухает, матери удается приготовить еду.

Отец сияет от радости.

- Ну? – теребит нас за плечи. – Что я вам говорил? Все элементарно.

Он в восторге, упоении своим триумфом. Крохотные щелки его глаз так расширяются, что глаза едва не выкатываются наружу.

После еды мы наспех моем посуду, пытаясь успеть до захода солнца. Чудесным образом это удается. Но как только мы заходим в дом, улица погружается в темноту, больше ничего не видно.

Все на ощупь разбредаются по комнатам.

А на следующее утро мы с братом просыпаемся, когда родители уже уехали. Но к этому мы привыкли.


***


Увлеченные разговором мы подходим к поселку. Еще немного и можно увидеть крышу соседнего дома, на который упало дерево.

За нами бежит Матильда, послужившая аргументом нашего дачного заточения. Ей тоже не сладко из-за того, что мы остались. Дело в том, что в магазине у станции, единственном работающем, не продается мяса. Там вообще мало что продается. А то, что есть, не предназначено для корма собак.

К счастью, у нас еще есть сырое мясо, привезенное мамой в последний раз. Мы храним его в углублении под домом. Это даже не погреб, а так, не пойми что полметра глубиной.

Мяса совсем немного, его хватило бы на четыре кормежки. В первый день после родительского отъезда мы скормили половину – по четверти утром и вечером. После чего брат разделил остаток на двенадцать частей, совсем крохотные кусочки, и по одному дает собаке каждые утро и вечер.

Матильда переносит такую диету тяжело. Она пошла с нами на прогулку, потому что это ее единственный шанс расширить скудный рацион.

На прогулках она в основном занимается помойными контейнерами. Если контейнер небольшой и Матильда может его перевернуть, она так и поступает. В вываленном мусоре гораздо проще отыскать что-то съедобное. Если контейнер слишком большой, собака запрыгивает сверху и разгребает мусор лапами.

Конечно, она предпочитает маленькие контейнеры, с которыми можно делать что угодно, но они не часто попадаются, поэтому поиск объедков для нее трудная работа.

Хоть мы уже и возвращаемся домой, нашей бедной собаке не удалось ничего поесть. Мы проходили несколько помоек, но они оказались неудачными, ничего съедобного Матильда не нашла.

Неожиданно совсем близко от дома, на углу поселка, собака начинает скулить и, виляя хвостом, несется вдоль забора. Распахивает мордой калитку и забегает на чужой участок.

Никогда раньше Матильда такого себе не позволяла. Чужая территория для нее священна.

Брат зовет Матильду, но она не обращает внимания. Что еще более странно, вместо мусорных контейнеров собаку интересуют жильцы, к которым она подбегает, продолжая колотить хвостом из стороны в сторону, и едва не прыгает на руки.

Только теперь мы видим – но как такое возможно?! – жильцы! – оказывается, это наши родители. Мама и отец, а рядом с ними дети, два мальчика как мы и девочка немного младше.

Матильда вертится вокруг мамы, путаясь в ногах и радостно скуля. Та нагибается, чтобы погладить собачку, но в движениях чувствуется неловкость, замешательство. Сидя на корточках, мама отрывается от Матильды, чтобы взглянуть на нас.

Действительно, она не ошиблась, без нас собака не прибежала бы сюда. За оградой стоим мы, ее дети. Растерянные, не веря своим глазам. Другие дети, тоже два мальчика и девочка, по ту сторону забора, так же растерянно, как на них смотрим мы, смотрят на нас.

Все словно замирает, останавливается. Только собака крутится рядом с мамой и тычется носом в ее колени, скуля от голода.

Не знаю, сколько мы так стоим, наверно долго. Лица за ограждением теряют резкость и расплываются в желтоватые пятна. Никто не двигается, только мельтешит белое пятно Матильды с голодным рычанием.

Первым приходит в себя брат.

- Матильда, - зовет он.

Удивительно, но собака в ту же секунду отскакивает от мамы и послушно бежит к нему, перестав колотить хвостом.

Мы уходим. Женщина с участка поднимается с корточек и провожает нас взглядом.

Через минуту мы сворачиваем на другую дорогу. Матильда бежит впереди. Ничего больше не напоминает о произошедшей только что встрече. Даже дома того семейства уже не видно.

Родители… с другими детьми… копаются в грядках… сажают…

Мы с братом молчим, но до этого как раз говорили о родителях и нашем дачном отшельничестве. Теперь и об этом говорить необязательно. Все стало на свои места.

- Матильда, - зову я.

Собака подбегает и смотрит на меня снизу. Я наклоняюсь, но вместо того, чтобы погладить ее, со злостью щипаю. Бедняга, визжа, отскакивает.

Я смотрю на брата, который как ни в чем не бывало шагает дальше. Будто ничего не заметил. И ускоряю шаг, чтобы догнать его.

Из листочков Клима

Утро. Веста уже проснулась, но немного понежиться в постели ей не повредит.

Хотя нет, приходит ей в голову, не стоит.

Ведь рядом лежит Клим, который вернулся ночью с прогулки совершенно пьяный, непонятно как он вообще добрался до дома. Весте неприятно находиться с ним в одной кровати. К тому же ночью, стоило Климу раздеться и рухнуть поверх одеяла, он привлек к себе Весту, буквально сгреб в охапку, и… боже мой! кошмар! ей даже думать об этом не хочется.

Гоня из памяти ночные воспоминания, Веста покидает сначала постель, а затем и комнату.

В кухне она первым делом выглядывает из окна на улицу и замечает внизу дохлую собаку.

- Надо же, - говорит Веста, - прямо под нашими окнами умерла.

Женщина наливает воды в чайник и заваривает кофе.

В кухне два стола – большой и маленький. Весте больше по вкусу маленький стол, который непонятно зачем здесь поставили, этим он ей и нравится. Правда перед глазами все еще вертится мертвая собака, но Веста надеется, что это ненадолго.

Присев за маленький столик, она оказывается прямо у окна, ничто не мешает постоянно высовываться на улицу и смотреть на собаку. Конечно, Веста понимает, что животное мертво и больше не поднимется. Тем не менее, она не в силах сдержаться и каждую минуту выглядывает.

- Может, ее уберут, наконец? – думает Веста, порядком раздраженная внезапной компульсией.

Допивает кофе и наливает еще.

- Сейчас, сейчас, - шепотом повторяет самой себе.

Эту чашечку, потом еще одну и можно будет чем-то заняться. Веста помнит, что со вчерашнего дня над ней висит какое-то невыполненное задание. Но что за задание? Кто мог поручить ей работу здесь, в чужом городе, в гостях?

И неспешно, как поднятие занавеса в театре, в памяти проявляется Вета, не вернувшаяся вчера из магазина.

Веста так и не смогла ничего узнать у Клима, который был с Ветой. Она попыталась сделать это сразу, как только юноша попал в прихожую, но тот проигнорировал ее вопросы. А потом просто исчез. Когда минут через двадцать Веста зашла в комнату, Клима уже не было. Исчезли и его ботинки из прихожей.

Веста прождала весь день, так и не решившись покинуть квартиру. А ведь Вета оставила матери ключи. На всякий случай, чтобы не возникло никаких затруднений. Но Веста ими не воспользовалась.

По правде говоря, она не особо и переживала о дочери. Так… легкий дискомфорт. Ни о чем плохом старалась не думать. И остаток дня провела в контролируемом спокойствии.

Единственное, что беспокоило приехавшую родственницу, так это неизвестность.

Клим… своевольный мальчишка… не мог сказать, что произошло, почему дочь не вернулась вместе с ним.

Его молчание просто не укладывалось в голове Весты. Вдобавок ко всему она не понимала, как на это реагировать, что предпринять. Особенно после исчезновения Клима, когда Веста осталась одна в квартире.

Глаза снова находят собаку. Все так же лежит под окном. Можно даже плюнуть на нее сверху. Попытаться попасть в мух, ползающих по ее морде…

Но сначала проглотить кофе. Прицелиться…

Ну уж это совсем ни в какие ворота не лезет. Не Весте же этим заниматься. Сначала она разглядывает труп животного из окна, а потом плюет на него. Такими вещами мог бы заниматься разве что Клим. Но даже в его исполнении это было бы неожиданно. А уж в исполнении Весты…

Она закрывает окно и на всякий случай поворачивает ручку, чтобы не выглянуть по задумчивости. Так-то лучше.

Но ненадолго. Не проходит и пяти минут, как кухня превращается в настоящий парник. Несмотря на ранний час (на самом деле не такой и ранний - уже без четверти десять) солнце вовсю палит. Теперь, с закрытым окном, это особенно чувствуется. Минуту назад потоки воздуха, хоть и горячего, кое-как вентилировали помещение, а теперь и их не осталось.

- В таком доме непросто жить, - говорит Веста и тянется открыть окно.

В последний момент перед ее глазами возникает мертвая собака, и женщина отдергивает руку.

И правда, дом не из уютных. Еще вчера, оставшись одна, Веста обошла всю квартиру и внимательно ее изучила. Гостью поразили три главных недостатка: шум, грязь и смехотворный размер.

Веста ошиблась разве что с размером. На самом деле квартира не такая маленькая. Она кажется такой благодаря огромной прихожей, занимающей большую часть площади. Крохотная комнатка, еще более миниатюрная кухня и совсем неразличимые ванная с туалетом лишь обрамляют прихожую с разных сторон, больше напоминая ее закоулки, нежели самостоятельные помещения.

А с шумом и грязью Веста попала в самое яблочко. Это прямое следствие расположения дома и квартиры в доме.

Огромное, в тридцать пять подъездов, здание тянется вдоль оживленного проспекта, половина окон выходит на него. Окна Веты с Климом именно из этой половины. Поэтому весь шум и грязь с проспекта оказываются здесь, и ничто не в состоянии их остановить.

Гул сотен моторов, рев проносящихся мотоциклов, сирены Скорой помощи, дребезжание ремонтных работ, гудки клаксонов, вопли водителей и пешеходов, пьяная ругань – в любое время, двадцать четыре часа в сутки, хоть и слегка смягченные наглухо закрытыми окнами все равно врываются в квартиру и долго еще гуляют между стен.

Форменный ад. Веста ужасается масштабом шума и грязи, с которыми имеют дело жильцы.

Это место не предназначено для жизни. Невозможно, чтобы здесь селились. Еще и целыми семьями. В каждый из тридцати пяти подъездов. По шесть семей на этаже. Двадцать два этажа. Итого четыре тысячи шестьсот двадцать семей, заживо погребенных в не прекращающейся уличной истерике.

Бедолаги!

Особенной жалостью Веста проникается к своей дочери и чуть меньшей к ее жениху.

И ведь даже окна не открыть, возмущается женщина, когда ее лицо покрывается испариной.

Она подносит чашку ко рту и замечает, что на поверхности кофе, несколько минут простоявшем перед раскрытым окном, успел образоваться слой пыли, застывший теперь тонкой коркой.

Веста вытаскивает из кармана подобранную вчера пуговицу и кидает в чашку. Пуговица проходит сквозь пыль, но не тонет в кофе, а остается на поверхности.

- Все, - говорит Веста. - Теперь можно заняться делами.

Веста выглядывает на улицу в последний раз. Это уже решено. Чтобы увидеть собаку, приходится открыть окно.

Труп на месте, никто им так и не заинтересовался, даже дети. Одна Веста постоянно смотрит, не в силах остановиться. Но теперь все, хватит, она возьмет себя в руки и прекратит.

Гостья идет в комнату. Как можно тише открывает дверь. Клим лежит в том же положении, в котором она его оставила. Похоже, с тех пор он не просыпался. Веста подходит к своей сумке и, недолго покопавшись внутри, достает печатную машинку. Настолько маленькую, что без труда удерживает ее левой рукой, пока правой застегивает молнию. Вместе с печатной машинкой Веста захватывает на кухню стопку чистых листов.

Она собирается работать за маленьким столиком. За ним, кажется, удобнее всего. А про собаку вообще не будет думать, сейчас Веста ее забудет. Навсегда или хотя бы на время.

О чем писать, Веста еще не решила. Хотя…

Нет, конечно решила. Еще вчера, когда рисовала миниатюрный пейзаж, приснившийся в поезде. До сих пор приятно вспоминать. И картину и сон.

Веста проходит в прихожую, здесь ее дамская сумочка, достает кошелек со своей крохотной картиной и не меньше минуты любуется ею.

- Во сне пейзаж выглядел еще красивее, - решает она. – Я все же пока не настолько умелая художница, чтобы передать великолепие один в один или еще лучше. Но и то, что у меня получилось, тоже бесподобно.

Веста подносит кошелек к лицу и целует картину, вернее, кусочек пленки, под которой она лежит. Затем убирает кошелек в сумку, застегивает молнию и возвращается за маленький столик в кухню.

С темой она уже определилась. Веста вставляет в машинку лист бумаги и приступает.

Ах! какая замечательная машинка ей досталась. Удивительно, она не издает ни звука. Сидя за миниатюрным столиком, Веста бесшумно постукивает по клавишам еще более миниатюрной машинки. Да и сама Веста как будто уменьшилась, прильнув к столу и повиснув над листом с появляющимися буквами, словами, предложениями.

Чудесно! Как же ей это нравится.

Как будто я выпрыгнула из самолета и несусь вниз, а рядом летят люди и снимают меня на свои камеры. На видеозаписи я выгляжу просто висящей в воздухе, потому что мы все падаем с одной и той же скоростью.

Но потом у всех раскрываются парашюты, и их уносит вверх. А я остаюсь одна. Я наблюдаю за тем, как несется ко мне земля. Вот уже различимо надгробие с моим именем.

Это отрывок эссе Весты. Если спросить сейчас, сколько понадобилось времени на написание этого эссе, Веста скажет, что не помнит. И это в самом деле так.

Ее текст бесподобен. Не в силах остановиться, Веста перечитывает его несколько раз: первый, второй, третий, четвертый… и только после пятого удовлетворенная откидывается на спинку стула.

Да, все случилось именно так, как ей приснилось. Эйфория! Творчество! А ведь до сих пор она жила без искусства. Удивительно, как ей это удавалось. Веста увядала, старела. И вдруг такой сюрприз - на полдороги к могиле ей снова удается прикоснуться к волшебству.

Какое везение!

Не проходящий восторг!

В момент, когда Веста едва удерживается, чтобы не открыть окно и не крикнуть о своем счастье, звонит телефон. Сигнал раздается сначала в комнате, а через долю секунды здесь – в кухне.

Телефон застает Весту врасплох. Она широко улыбается, но в глазах уже читается растерянность. Что случилось? Куда подевался концентрат счастья?

Господи, Клим! Еще и этот мальчишка, спящий за стеной. Приходится думать обо всем на свете. Держать в голове каждую мелочь. Даже спящего за стеной Клима, в любой момент могущего проснуться из-за телефонного звонка. Если уже не проснулся.

Веста хватает трубку, для этого ей не нужно даже вставать со стула, потому что телефон у нее под носом, на подоконнике, и произносит международное приветствие, предназначенное как раз для таких случаев.

- Алло.

Ей отвечают эхом, тоже женским голосом, но уж очень мерзким, совсем не таким, как у Весты.

Секундная пауза и женщина на другом конце приступает к делу. Отвратительным фальцетом, будто потешаясь над собеседницей, она проговаривает одно за другим три слова. Среди прочих проскакивает и "Вета".

Эти три слова, Веста скорее догадывается, нежели слышит, это фамилия, имя и отчество ее дочери. Тем же фальцетом произносится дата рождения.

Все верно, отмечает про себя Веста, но вслух ничего не говорит, подозревая, что на другом конце еще не закончили.

И действительно отвратительный фальцет, вконец испоганившийся, завершает предложение, интонацией оформив его в вопросительное.

- …вам знакома?

Весте молчит. Ей не сразу приходит в голову, что ответить. Некоторое время, секунд пять или шесть, телефон работает вхолостую.

- Алло, - раздраженно выплевывают из трубки.

- Да, - отмирает Веста, - извините.

И снова умолкает, но теперь ее молчание длится не так долго, всего две или три секунды.

- Да, - еще раз повторяет она. – Я родственница, - и еще через секунду, - мать.

- Мать? – переспрашивают на другом конце. – Вы уже проинформированы, что произошло с… - и снова проговариваются фамилия, имя и отчество дочери Весты, но теперь без года рождения.

Веста беззвучно мотает головой.

- Нет? – спрашивают в трубке. - Тогда я сообщаю. Вета… - добавляется отчество, - ваша дочь, насколько я поняла, находиться у нас, в реанимационном отделении Третьей Городской Больницы.

Веста, незаметно для себя она поднялась со стула, опирается рукой о подоконник, потому что ее слегка уводит в сторону после услышанного.

- Вы знаете наш адрес? – спрашивают на том конце. – Или вы не собираетесь приезжать?

- Нет, - говорит Веста, удивляясь своему голосу, который звучит сейчас как чужой, – я собираюсь.

- Собираетесь навестить дочь? – уточняет фальцет. – Тогда записывайте адрес, я диктую.

Веста спешно проводит взглядом по обоим столам, подоконнику, окидывает кухню целиком. Нет ни авторучки, ни карандаша, ничего подходящего.

- Одну секунду, - говорит она и, зажав трубку между щекой и плечом, вставляет чистый лист в машинку.

Из трубки выпаливается адрес, который Веста тут же печатает. Это название улицы и номер дома. Всего лишь. Она ожидала более длинной записи. Проще было запомнить, чем печатать на машинке.

Фальцет, уже не такой мерзкий, как вначале, спрашивает, успела ли Веста записать.

Да, она успела.

- Тогда можете приезжать. – Пауза секунды на три. – Хоть сегодня, если хотите.

Веста теребит лист с адресом, изъятый из печатной машинки.

- До свидания, - прощаются с ней.

- До свидания, - говорит Веста, но это лишнее, потому что уже после первого слова из трубки доносятся короткие гудки.

Веста возвращает трубку на рычаг телефона. До этого она так крепко прижима ее плечом, что теперь плечо и шея побаливают. Но разве Весту заботит сейчас это?

Меня отпускают погулять во дворе. Однако, выйдя из дома, я не нахожу ни одного товарища. Несмотря на ранний летний вечер, людей почти нет. Совсем немного незнакомых взрослых и ни одного ребенка.

Полчаса проходит в бессмысленном брожении. Можно покинуть двор и направиться куда-то еще, но меня отпустили всего на час, я не успею вернуться.

Не понимаю, куда все подевались. Внутри стремительно вырастает злоба. Неясно, на кого конкретно, поэтому я распространяю ее на всех подряд. На отсутствующих товарищей, всех до единого предателей, редких посмеивающихся надо мной прохожих, родителей, разрешивших прогулку не дольше часа, вообще на всех взрослых, жестоких недоумков, измывающихся над детьми, и даже на самого себя, оказавшегося в глупой ситуации.

Со временем злость мутирует в обиду, и я едва не плачу, в который раз обходя двор по одному и тому же маршруту.

В конце концов я останавливаюсь у одного дерева. Это самое высокое дерево во дворе. От безысходности, лишь бы чем-нибудь скрасить потерянный вечер, я решаю залезть на самую макушку. Многие до меня пробовали это, но ни у кого не получилось.

А у меня получится.

Дерево, это сосна, чтобы добраться до первых веток, приходится, обхватив ствол руками и ногами, долго карабкаться вверх. Ствол слишком толстый, поэтому я продвигаюсь медленно. Но все-таки продвигаюсь.

Ползти неудобно и трудно. Первые ветки находятся на высоте метров шести, примерно как третий этаж.

Наконец я добираюсь и усаживаюсь на одну из них. Нужно немного передохнуть, слишком тяжело дался начальный этап. Но он же и самый сложный, остаток восхождения я намерен проделать с закрытыми глазами и завязанными за спиной руками.

Сидя на ветке, я замечаю, что испачкался смолой. Она и на брюках, и на рубашке, и на ладонях. Это так меня расстраивает, что я хочу тут же спуститься, оставив свою затею. И уже готовлюсь снова ухватиться за ствол, но, елки-палки, это же совершенно бессмысленно, ведь одежда уже в смоле и грязнее не станет.

Поэтому теперь я буду лезть только вверх!

Действительно, вместо того, чтобы спускаться, я забираюсь на ветку с ногами и устремляюсь дальше, подтягиваясь на подворачивающихся ветках. Когда удается подняться еще метра на три, то есть довольно скоро, я слышу, как кто-то окликает меня по имени.

Останавливаюсь в неудобной позе и смотрю вниз. Под деревом три моих товарища. Они хотят, чтобы я спустился. Чувство обиды моментально возвращается.

Невероятно!

Им плевать, что я забрался на сосну, на которую до этого никто из нас не забирался. Да и где они были все это время, эти товарищи, пока я бродил по двору. Они появились только сейчас.

Но теперь-то зачем мне слезать. Я сделаю это только после того, как доберусь до самого верха. И пусть наблюдают за мной с земли, там трусливым предателям самое место. Товарищи должны быть мне благодарны уже за того, что смогут рассказать о моем восхождении остальным. Я – не они, а именно я – взбираюсь на самое высокое дерево, ничего не боясь.

Я лезу выше, не удостаивая друзей ответом. Поднимаюсь еще на три метра и сажусь передохнуть на ветку, с удовлетворением отмечая, как вытянулись их лица и с каким вниманием они за мной наблюдают.

Один из ребят кричит, интересуясь, полезу ли я дальше.

Конечно, хочу тут же крикнуть я, но решаю, что гораздо лучшим ответом будет мое молчание.

Продвигаюсь еще на пару метров, снова усаживаюсь на ветку и смотрю вниз. Фигурок друзей, все более миниатюрных, прибавилось. Теперь под деревом их человек десять. Видя, что я остановился, подошедшие радостно выкрикивают мое имя. Вот я и становлюсь всеобщим любимцем.

Но это не все. Помимо товарищей вокруг дерева толпятся еще и взрослые. Привлеченные задранными головами детей они и сами задирают головы. В основном это мамаши с маленькими детьми, которым они пальцем показывают наверх, чтобы те тоже увидели меня.

Довольный я осторожно, все-таки уже достаточно высоко, поднимаюсь с ветки и лезу дальше. Я больше не намерен делать остановок. Вдохновленный всеобщим интересом, забираюсь еще метров на пять.

С такой высоты не имеет смысла смотреть вниз, потому что зеваки собрались точно под деревом, и чтобы увидеть их пришлось бы неудобно вывернуть шею. К тому же это опасно.

Поэтому я больше не смотрю вниз. Вместо этого заглядываю в окна моего дома, надеясь, что кто-нибудь из жильцов тоже заметит меня и присоединится к завороженной публике.

Хватаюсь за очередную ветку, подтягиваюсь и, придерживаясь за ствол, забираюсь на нее. Тянусь к следующей ветке, чтобы повторить все снова, как вдруг совершенно неожиданно мое артистическое становление обрывается. Опьяненный вниманием я забываю об осторожности. И, заглянув в очередное окно, встречаюсь взглядом со своей мамой.

Она застыла посреди кухни с чем-то в руках, похоже, с кастрюлей. Ее лицо я вижу через облако пара, поднимающегося из кастрюли. Между нами метров двадцать. И метров двадцать под нами.

Я криво улыбаюсь, пытаясь как-то повлиять на дальнейшие события. Но все предрешено.

Изменившись в лице, изуродовав его сумасшедшей гримасой, мама выпускает из рук кастрюлю, которая медленно устремляется вниз. Вероятно, выплеснувшаяся жидкость обжигает матери ноги, потому что она подбегает к окну и кричит что-то нечленораздельное. Мне удается разобрать только свое имя.

Затем мама исчезает в темноте кухни. Я представляю, как она со всех ног несется по лестнице вниз. Лифт она не вызывает, потому что спешит. Чтобы не упасть и не переломать ноги, одной рукой мама хватается за перила. Перила особенно помогают на поворотах, не держись мама за них, ее давно бы шарахнуло о стену.

На ногах матери тапочки, на другую обувь не хватило времени, и один уже успел соскочить. Но мама не обращает на это внимания, сейчас она занята совершенно другим. Пролет за пролетом, восемь этажей.

Вниз! вниз!

Я смотрю вниз, фигурки людей стали совсем маленькими. Как же я не заметил, что поднялся на высоту своего этажа, последнего в доме. И добрался почти до самой макушки, осталось все пара метров. Но выше уже не забраться, потому что мама сломя голову бежит по лестнице и через несколько секунд с воплем выскочит из подъезда.

Ничего не поделаешь, приходится слезать. Я снова вглядываюсь в толпящихся зевак. Не понятно, слышали они мамины вопли, а если слышали, удалось ли им что-нибудь разобрать. Отсюда не узнать. Да и смысла в этом никакого, потому что уже скоро…

Что ж, я спускаюсь вниз. Аккуратно. Не слишком торопясь, не исключено, что зеваки все еще под воздействием моего триумфа. Хочется, чтобы движения выглядели красивыми, уверенными.

Но как же это трудно. Подниматься было гораздо проще. Я видел каждую ветку. Просто хватался за нее и подтягивался вверх. А теперь почти наугад, вслепую я протягиваю ногу и ищу ветку. Не заботясь даже проверкой ее прочности. Так, наудачу. Беспокоясь только о том, как выгляжу со стороны.

Все! Она выбегает! В одном тапочке, как я и представлял.

Безумно крича, размахивая руками, мама бежит к дереву. Будто другой человек, никогда ее такой не видел. К счастью, ни слова из ее вопля не разобрать. Вернее, только одно слово и разбирается – мое имя.

С задранной головой, пытаясь разглядеть меня в листве, мама несется к дереву. Ей не дают подбежать к самому стволу, иначе, наверно, она полезла бы наверх. Маму останавливают несколько мужчин, пытаются успокоить.

Но это не так просто. Ей объясняют, что своим криком она только мешает мне.

- Видите, ваш сын уже спускается.

- Хотите, чтобы он сорвался и разбился в лепешку? – глумливо спрашивает старичок в потрепанном бежевом пиджаке, зевакой патрулирующий двор последние несколько лет.

Мама не прекращает кричать, все бесполезно. У нее припадок. Ничего не хочет слышать. Даже не смотрит ни на кого. Задирает голову, ее интересую только я. Она почти вырывается из рук троих мужчин, приходится подключиться четвертому. Пятый уже на подхвате.

Триумф оборачивается позором. Я хлюпаю носом от расстройства. От волнения дрожат руки. Спуск дается тяжело. Медленно. От изящности не остается и следа. Позор! Сплошное позорище!

Да и черт с тем, как я выгляжу. Почему меня это интересует? Зеваки давно потеряли ко мне интерес и переключились на маму. За мной наблюдают разве что товарищи, но и их что-то не особо видно. Действительно, куда они снова подевались?

Медленно! Как же медленно я спускаюсь. Мужчинам удается отстранить мать от дерева. Я прозевал, не заметил, куда ее увели. По крайней мере, воплей больше не слышно. Я же преодолел больше половины, осталось немного.

Собравшиеся снова задирают головы и вцепляются в меня взглядами. Но теперь их внимание в тягость. Лучше бы занялись своими делами. Неужели они способны только пялиться вверх?

Почти все. Я становлюсь на последнюю ветку. Остается только толстый ствол. Можно спрыгнуть, хотя для меня слишком высоко.

Приноравливаюсь, чтобы удобнее ухватиться за ствол. Тут-то зеваки снова за меня берутся. Будто только этого и ждали. Обрушиваются кучей советов, как это лучше сделать. Самых бездарных, один другого нелепей.

Хотят, требуют, чтобы я взялся вот так, не левой рукой, а правой, вернее наоборот, сначала ноги, нет, можно и вниз головой, но цепляясь ногами за ветку, что вы советуете, он же не обезьяна, пусть лучше попробует съехать по стволу на спине, он с небольшим наклоном, или даже сбежать по нему, вы совсем рехнулись, такого наклона недостаточно, он просто упадет, ему нужно спускаться, двигаясь по спирали, постепенно, нет, лучше рывками…

Участвуют в этом только мужчины. Перебивают, спорят, пытаются что-то доказать. Поняв, что я не обращаю на них внимания, они обрушиваются друг на друга. Почти доходит до драки, но я прекращаю это, спрыгивая на землю.

Вернее, как раз прыжок и не удается. Я отталкиваюсь от ствола ногами, но толчок получается слишком слабым, и я лечу вниз, обдирая об кору заляпанную смолой рубашку.

Как только я оказываюсь внизу, со всех сторон устремляются зеваки. Сначала матери с маленькими детьми. Затем мужчины, которым требуется время, чтобы оторваться от спора.

Тут же меня хватают, поднимают с земли, двадцатью руками стряхивают с одежды щепки и куски грязи, самые ретивые пытаются даже отодрать смолу.

Я слышу мамин вопль. То ли ей удается вырваться, то ли ее выпускают. Она несется ко мне. Пока еще есть время, я осматриваю брюки и рубашку – все изодрано в клочья, выпачкано смолой.

О-ооо!

Мама налетает на толпу, расшвыривая зевак в стороны. Лучше бы я остался на дереве. Сейчас она доберется до меня…

…и придушит.

Но вместо этого…

Из листочков Клима

Веста не знакома с городом, но у нее есть карта. Обычная бумажная карта среднего размера. Скорее даже маленькая, хотя большинство объектов на ней обозначено. Тем не менее, названной медсестрой улицы как раз нет, Веста несколько раз просматривает карту, но так и не находит.

Веста не теряется. Она звонит в справочную, узнает примерное расположение улицы и сама наносит ее на карту.

Пора ей хоть что-нибудь сделать. Веста одевается, для чего снова заходит в комнату со спящим Климом, берет оставленные Ветой ключи, убирает карту в дамскую сумочку и покидает квартиру.

Хлопок двери.

Весте сразу же крупно везет: прямо у дома она садится в автобус, который довозит ее почти до больницы. Остается пройти несколько сот метров.

Это расстояние, как и проходы по больничным коридорам, длинным, но абсолютно одинаковым, разумно опустить. Небольшой интерес представляет лишь инцидент, произошедший у самой больницы.

Веста оказывается не у парадного входа, а у первого подвернувшегося, расположенного сбоку здания, по всей видимости, служебного. Это нисколько ее не смущает, даже наоборот: вместо того, чтобы зайти внутрь, она изучает объявление для медперсонала.

В соответствии с приказом главного врача медперсоналу полагается сдать старую униформу и получить новую не позднее такого-то срока. Даты не разобрать, потому что она вписана авторучкой и успела выцвести.

Веста тянет за ручку, но дверь не поддается. Веста снова дергает на себя, затем толкает, дверь остается неподвижной.

На асфальте сбоку от двери сидит больной голубь, готовящийся видимо здесь умереть. Веста оборачивается на чьи-то шаги. К ней приближаются девочка-подросток с огромной немецкой овчаркой. Как только они подходят, собака бросается на голубя и хватает его зубами за одно крыло. Птица машет свободным, ей даже удается подняться на полметра, а потом и вырваться из зубов.

Голубь скрывается в кустах, ныряя в листву, как спичка в ухо.

На протяжении этой сцены, то есть в течение одной или двух секунд, девочка визжит. Затем она умолкает и пристально смотрит на куст, опасаясь возвращения голубя.

Но почему она боится голубя, недоумевает Веста, а не свою овчарку.

Когда Веста оказывается в палате дочери, помимо нее и Веты здесь еще пять пациенток. Все с переломами разной тяжести. Вета в наихудшем состоянии, она почти полностью обмотана бинтами, обе ноги и правая рука подвешены над кроватью с помощью аккуратных тросов.

Сама Вета скорее сидит, нежели лежит. Верх головы тоже забинтован, но лицо открыто. Глаза же наоборот закрыты. Девушка открывает их, когда Веста садится рядом и негромко обращается к ней по имени.

Далее следует вопрос, на который Вета отвечает, что она не спит, просто сейчас ей удобнее лежать с закрытыми глазами.

Веста достает из сумки купленные по дороге фрукты: несколько мандаринов, бананов и один лимон. Ничего из этого Вете пока нельзя. Ей можно только то, что приносят медсестры. Потом, может быть, разрешат что-то еще, но не сейчас.

Веста проходит по палате и раздает фрукты другим пациенткам. Кому-то она дает пару бананов, кому-то пару мандаринов, кому-то банан и мандарин, а последней Веста сует один лимон без каких-либо дополнений, потому что ничего больше не осталось.

По просьбе матери Вета рассказывает, как себя чувствует и каково ей в больнице. Она чувствует себя хорошо, спасибо, в больнице ей тоже неплохо, по крайней мере, жаловаться не на что.

- Единственное, - Вета внимательно смотрит на мать, - я хотела бы, чтобы ты принесла мне книгу. Неважно какую, возьми любую со стеллажа у нас дома.

- Но как ты собираешься читать? – удивляется Веста, смотря на дочь.

Правая рука Веты подвешена на тросе, а левая, хоть и не привязана ни к чему, лежит загипсованная на животе, и за все время, пока Веста здесь, ни на сантиметр не сдвинулась.

- Мне читает Лола, - объясняет Вета и показывает глазами на лежащую в углу палаты женщину, которой достался лимон.

Веста поворачивается и в благодарность кивает Лоле. Возникает желание отдать ей чей-нибудь банан или мандарин, но слишком поздно, фрукты безвозвратно потеряны.

Весте остается только добавить.

- Спасибо вам.

Она поворачивается к дочери. Вдруг приходит в голову, что у нее есть книга. Подарок Климу, привезенный с собой. Веста не успела ее подарить, потому что все не было времени. Но сейчас, и это главное, книга лежит у нее в сумочке.

Посетительница открывает молнию и, покраснев от удовольствия, достает свой подарок, прекрасно изданную книгу с изящной обложкой и добротным переплетом, стоящая вещь, и протягивает Вете, но вовремя спохватывается, делая вид, что готовится прочитать фрагмент, отдалив текст на вытянутую руку.

Веста открывает наугад и обнаруживает между страниц ломтик сыра. Какая бестолковщина: она совершенно забыла. Положила кусочек еще в поезде, потому что… куда еще было класть, как ни на книжный разворот?

Вынув ломтик, Веста начинает читать, откусывая небольшими кусочками от сыра. Изысканный вкус, прекрасная литература. Она читает, пока сыр не заканчивается. После чего закрывает книгу и кладет ее на тумбочку.

Чем теперь заниматься?

Наверно, время посещения подошло к концу, решает Веста. Остается только попрощаться.

- Я приду завтра, - говорит она дочери.

- До свидания, - говорит Вета и закрывает глаза сразу после того, как мать поднимается с кровати и поворачивается к двери.

Веста выходит из палаты и оказывается в длинном темном коридоре. По нему она пришла, одна или с медсестрой, скорее с медсестрой, потому что сейчас Веста недоумевает, в какую сторону возвращаться.

Вероятнее всего, Весту привела в палату медсестра, возможно даже та самая девочка с овчаркой. Почему бы и нет. Но куда ей идти теперь - налево или направо?

Женщина растеряно смотрит то в одну сторону, то в другую. Оба направления кажутся ей одинаково сомнительными. Но не стоять же здесь вечно. В любом случае придется что-нибудь выбрать. И даже если она двинется не туда, куда нужно, именно это и позволит в дальнейшем повернуть обратно и выбраться отсюда.

Так и случается. Веста наугад избирает направление и трогается с места. Однако далеко пройти она не успевает. В коридор из палаты выходит еще кто-то и окликает Весту по имени.

Это Лола, женщина, которая читает Вете.

- Идемте, я провожу вас, - говорит женщина.

Веста безразлично кивает. Ей все равно, с кем идти, лишь бы скорее попасть на улицу. Весту смущает только костыль, которым Гала помогает себе при ходьбе. Не слишком ли он затянет ее возвращение? Но, стоит признать, управляется Лола с костылем виртуозно.

Девушка протягивает оставленную книгу.

- Нет-нет, - машет руками Веста, - я оставила специально, чтобы вы читали Вете.

- Вы кое-что забыли.

Лола останавливается и демонстративно листает книгу. Действительно, Веста оставила не один ломтик сыра. Здесь их, по крайней мере, еще четыре.

- Спасибо.

Смущенная Веста отлепляет сыр от страниц, заворачивает в салфетки и убирает в сумочку. После чего они двигаются дальше.

Лола объясняет.

- Я села к Вете, чтобы почитать и…

Но Вета прерывает ее повторной благодарностью.

- Спасибо.

- И еще… - Лола неуверенно смотрит на собеседницу, та подбадривает ее кивком головы. - Я хотела бы поговорить с вами о Вете.

Они двигаются по коридору, правда, в неправильном направлении, из-за чего в дальнейшем придется возвращаться.

Веста молчит. Она предпочитает, чтобы спутница самостоятельно продолжила, раз уж решилась говорить о ее дочери. Однако и Лола тоже молчит, непонятно чего ожидая. Веста украдкой изучает ее лицо. Невзрачные глаза, маленький носик, слегка припухшие щеки, умолкший рот с тонкими губами.

Приятная женщина, заключает она, но довольно странная.

Все так же молча они продолжают идти. Веста, справа от нее Лола с костылем. Обе руки у нее заняты: в одной костыль, в другой книга.

Тишина. Впереди длинный плохо освещенный коридор, цели не видно, возможно, ее нет. Сзади такой же длинный коридор и возможность вернуться к Вете. Проходит пять секунд… пятнадцать… сорок пять. И еще какое-то время, пока они продвигаются в неправильном направлении.

Наконец Лола приоткрывает рот, слышатся первые слова.

Лола беспокоится за свою подругу Вету. Они хоть и познакомились только вчера, но уже успели сблизиться. По крайней мере, Лола. Однако она думает, и Вета считает ее своей подругой. По крайней мере…

Словно прорвав какую-то перегородку внутри, Лола начинает тараторить.

- Ладно, это не то, о чем я собиралась говорить. Меня беспокоит поведение подруги. Конечно, Вета пока даже не встает с кровати и вообще неподвижна, но даже в таком состоянии... Вы понимаете? Нет? Одним словом, я не знаю, как себя вести. Вернее, меня беспокоит… Не получается объяснить, никак не подберу нужных слов. Вертятся в голове, знаете, как бывает, кажется, вот-вот вспомнишь, но не тут-то было… Извините, я увлеклась… В двух словах … Послушайте меня. Ситуация, в которую попала Вета… нет… я считаю, что авария… это большое потрясение… и она… ну… сейчас Вета немного не в себе. Как бы… Вы, как родная мать, конечно лучше ее знаете … По-вашему, может быть, Вета и не изменилась, всегда такой была… только мне показалось… ведет она себя не совсем нормально. Как мне кажется… нормальный человек так вести не будет. Скорее наоборот. Вот, что я хотела сказать.

Лола выжидательно смотрит на спутницу.

Пока она говорила, Веста так и не смогла уловить основную мысль, смысл. Не так-то это просто.

Лола заканчивает, и оказывается, что ее усилия прошли даром. Все было бесполезно. Веста так и не получила представления о состоянии дочери. Так… легкий намек на какие-то изменения. Ничего конкретного.

Веста хочет узнать, почему Лола считает ее дочь ненормальной. Ей не нравится слово ненормальная. Каким его можно заменить? Вернее, из-за чего конкретно ненормальная? Из-за каких деталей поведения?

Пока Веста формулирует вопрос, а это непросто, потому что путаная речь Лолы сильно ее обеспокоила, подруга Веты останавливается и говорит, растянув тонкие губы в улыбке.

- Рада была с вами познакомиться. Теперь мне пора.

И, не давая Весте опомниться.

- Я вернула вам сыр? – листает книгу. – В книге его вроде нет. Прекрасно. Спасибо, что поговорили со мной. До свидания.

Лола машет на прощание книгой и возвращается к палате.

В то время как Веста…

Ну, что может происходить с Вестой? Скоро она приходит в себя и понимает, что оказалась в тупике. Коридор, по которому они шли, заканчивается глухой стеной.

Лучше все-таки еще раз повторить, невнятица Лолы обеспокоила Весту. Расстроила ее. Ведь вначале, еще до свидания с дочерью, Веста говорила с врачом, который заверил ее, что полученные Ветой переломы, несмотря на их обилие, нетяжелые и быстро срастутся, это дело нескольких месяцев.

Да и сама Вета произвела на мать благоприятное впечатление. Конечно, она выглядела немного уставшей, но чего можно ждать спустя два дня после страшной аварии.

И тут - как тяжелым мешком по голове – бормотание безумной Лолы, беспокоящейся за свою подругу.

Как относиться к этой Лоле? Можно ли воспринимать ее всерьез? Или стоит еще раз сходить к врачу? Но о чем с ним говорить? Не страдает ли психическим расстройством Лола? Или сразу пересказать их разговор? А вдруг это повлияет на отношение к Вете, которой и без того сейчас непросто, а тут еще начнут копаться у нее в голове? Или переведут в другое отделение Лолу. Кто тогда будет читать Вете?

Веста так увлекается размышлениями, что съедает весь сыр, вытащенный из книги. Вытирает губы салфеткой, в которую до этого завернула ломтики, и возвращается по коридору обратно. Проходит мимо палаты Веты. К счастью, на всем пути ей никто не встречается.

Весте не удается принять решение. Не знает, как поступить после откровений Лолы. Пока она не будет поступать никак. Пожалуй, это лучшее, что можно сделать на ее месте.

Покидая больницу, Веста бессловесной улыбкой прощается с медсестрой из регистратуры. Пока она на этом и остановится, но к следующему разу обязательно решит, что делать.

Чудесная погода исхода лета дисгармонирует с переживаниями. Но как же хорошо на улице по сравнению со стерильными полутемными коридорами больницы. Веста решает прогуляться. Все равно ей некуда спешить. Лучше она пройдется по парку, который увидела из автобуса.

Конечно, куда же еще. Женщину влечет в парк. Он сразу за зданием больницы. Там же, где прогуливаются пациенты с посетителями. Но они гуляют по больничной территории, отделенной ограждением, а сам парк начинается после. Он настолько большой, что других его границ не видно.

Не теряя времени, Веста устремляется в глубь импровизированной природы. И очень скоро ей уже не видно ни зданий ни дорог с автомобилями. Не слышно даже моторов автомобилей. Если бы не аккуратные асфальтированные дорожки с натыканными там и здесь лавками, можно было подумать…

Обойдемся без этой белиберды.

Наслаждаясь природой, такой живой, настоящей и одновременно ухоженной и удобной, Веста прогуливается по асфальтированным дорожкам, отдыхает на лавках и однажды даже пользуется урной, в которую кидает салфетку из-под сыра.

Природа великолепна, решает Веста, замечая белку. Человеку следует жить на природе или хотя бы в гармонии с ней. Это не вызывает сомнений.

Но как же здесь хорошо. Изумительно. И тут Весте попадается застаревшая лужа, затопившая часть дорожки. Чтобы ее обойти, Веста сходит с асфальта и, увязая каблуками, идет по рыхлой земле.

Снова оказавшись на дорожке, она стучит туфлями о бордюр, чтобы стряхнуть куски грязи. А потом даже протирает туфли салфеткой. Жалко, что попадаются такие места, сотрудникам парка нужно лучше следить за территорией.

Просто Весте не повезло с дорожкой: вполне возможно прогуляться по парку, не натолкнувшись ни на одну лужу. Зато повезло со временем. Ведь она попала сюда в будний день, еще и в рабочее время. Лучшие часы. А ведь могло случиться, что парк кишел бы отдыхающими горожанами. И тогда Веста вынуждена была бы обходить не одну лужу, а сотни прохожих, суетящихся на узких дорожках.

Весте стоит поторопиться с природой, потому что в любую минуту парк, действительно, может наполниться посетителями. Рабочий день подходит к концу, скоро несметная орда клерков вывалится из зданий и понесется к паркам, в том числе и этому, желая угробить последние теплые деньки на приятные прогулки со свежим воздухом в придачу.

Но желаниям клерков не суждено осуществиться, по крайней мере, в этот раз. Потому что погода внезапно портится, небо заволакивает тучами, и на парк обрушивается ливень. Правда, ливень продолжается недолго, минут через десять сменяясь мелким дождем, временами и вовсе прекращающимся.

Как же поступает Веста? Конечно, вначале, когда ее словно из ведра окатывает водой и продолжает окатывать, потому что и льет как из ведра, она желает как можно скорее добраться до дома. Не дома, так любого здания, можно и больницы.

Но больницы отсюда даже не видно. Что теперь говорить, забралась Веста черт знает куда, в самую глубь парка.

Если не здание, может быть, какой-нибудь навес? Пусть ее продувает со всех сторон, она согласна, лишь бы не лило сверху. Веста вертится на месте, выискивая такой навес. Например, беседку или веранду.

Но ничего подобного здесь нет. Веста и во время прогулки никаких навесов не видела, в лучшем случае лавки. Не залезать же ей под лавку. Хотя нет, одна беседка Весте все же попалась. Да-да, в самом начале. Скорее всего, на территории больницы, за ограждением, а в парке беседок нет.

Жалко, но ничего не поделаешь. Приходится смириться с тем, что укрыться Весте не удастся. Остается только выбираться отсюда и ехать домой. Можно уже не спешить, все равно она до нитки промокла. Хотя и заболеть не хочется.

Где же выход? Куда идти? Вновь та же проблема, что в больнице. Пожалуй, уже не определить, откуда Веста пришла, ведь она столько раз сворачивала, прыгая с одной дорожки на другую.

Веста идет… или даже ковыляет, что в данном случае уместнее, и вдруг – очередное везение – ей навстречу бодро шагает еще один посетитель парка.

По всей видимости, мужчина. Возраст определить невозможно, потому что прохожий целиком упрятан под дождевиком. Но помимо дождевика, в этом и заключается везение, над головой незнакомец держит зонт.

Веста устремляется к нему, мужчине с зонтом, но в этом нет никакой необходимости, потому что тот и так направляется к ней.

Загодя, на внушительном расстоянии, она спрашивает, в какую сторону идти, чтобы выбраться из парка. Но из-за шума дождя прохожий ничего не слышит. Веста и сама не уверена, произносит она какие-то слова или только хочет произнести.

К счастью, эта неопределенность кратковременна. Прохожий сокращает расстояние до этичного минимума необходимого для разговора и первым обращается к Весте. Вернее, вторым.

Для начала он здоровается.

Веста здоровается в ответ.

Собеседник спрашивает, не заблудилась ли она.

Нет, она не заблудилась.

Тогда он представляется.

Веста не слышит имени, только должность – сторож. Парковый сторож, очень интересно. И тоже представляется.

Мужчина спрашивает, не ищет ли Веста выход из парка.

Еще минуту назад она действительно спросила бы дорогу. Но теперь Веста смущается и говорит, что дождь нисколько не мешает, ей нравится гулять именно в такую погоду.

Сторож спрашивает, любимая ли это погода Весты.

Да, это ее любимая погода.

Во время разговора они стоят на узкой дорожке, уставившись друг на друга. Вода ручьями стекает с зонта мужчины, образую прозрачную пленку между их лицами.

Сторож говорит, что с удовольствием составит компанию, подносит к Весте зонт и извиняется, что не сделал этого раньше.

Веста благодарит собеседника, на глазах превращающегося в спутника. Конечно, она предпочла бы выбраться из парка и отправиться домой, но еще не известно, сколько на это уйдет времени, а так она хотя бы укроется от дождя.

Сторож пропускает даму. Они идут в направлении, в котором первоначально двигалась Веста.

Сразу обнаруживается одно неудобство. Дело в том, что зонт слишком узкий, по всей видимости, рассчитанный на одного человека. Но и асфальтированная дорожка тоже узка, двое разойдутся на ней с большим трудом. Поэтому спутнику Весты приходится сойти с дорожки и двигаться по земле. По крайней мере, его обувь, высокие непромокаемые ботинки, к этому больше приспособлены, чем Вестины туфли.

Между Вестой и сторожем, или между их ногами, остается широкий бордюр, который удерживает их на расстоянии. И это расстояние не позволяет им обоим прятаться под узким зонтом. Либо сторож, либо Веста, один или другая, только не вдвоем.

Однако, сторож не понимает этого и держит зонт хоть и придвинутым к Весте, но все равно недостаточно, чтобы укрыть от дождя. Его-то голова остается сухой, а вот голова Веты, вернее, Весты…

Голова Весты не только мокнет от естественного дождя, вода стекает еще и с зонта, который сторож придвигает к спутнице ровно настолько, чтобы поливать стекающей с края водой, но никак не уберегать от нее.

Пожалуй, так еще хуже, чем без зонта, думает Веста, однако ничего не говорит.

Весте неудобно жаловаться. Она понимает, что сторожу приходится идти по грязи, и что у него узкий, рассчитанный на одного, зонтик, и что дорожка тоже узкая, а бордюры по краям наоборот широкие. И главное, Веста понимает, признайся она в неудобстве, случившемся по вине сторожа, тот, не задумываясь, вытянет руку с зонтом, чтобы укрыть Весту в ущерб себе, вдобавок еще и попросит прощения.

Она вдруг проникается к незнакомцу трогательной заботой. И сама не знает, как ему удалось произвести на нее столь благоприятное впечатление.

Спутники проходят так некоторое время, может быть, минут десять или полчаса. Веста замечает, что мужчина едва успевает за ней, утопая в грязи, и сбавляет шаг. Ей немного неудобно, ведь сторож оказался вне дорожки по ее вине, но по-другому здесь не пройти.

Хотя нет, можно пройти по-другому. Если они придвинутся и на манер влюбленных обхватят друг друга руками. В этом случае они поместятся на дорожке вдвоем.

Но это уже слишком, решает Веста. Ведь они знакомы всего несколько минут, какая может быть влюбленность. Обнимания… К тому же Веста толком и не видела своего спутника, ведь он скрыт под дождевиком, голова под капюшоном. В наступившем полумраке виден только кончик его носа.

Какая нелепица, думает Веста. Ее даже немного злит расположение к сторожу. Всего-то предложил пройтись под зонтом. Но какое обаяние. Слепое обворожение! Волшебство!

А вдруг это убийца? Ведет ее в самую глушь парка, где никогда никого не бывает. А в такую погоду и подавно. Какой кошмар!

Веста нервно косится в сторону спутника, но видит только капюшон и самый кончик носа с набухающей каплей. Сторож ближе придвигает к ней зонт, по-своему растолковав внимание Весты.

Вздорные мысли. Как ей могло прийти такое в голову. Разумеется, он не убийца. Но куда все-таки они идут? Может быть, спросить? Или пока не нужно? Пожалуй, можно и спросить.

И Веста уже поворачивается к спутнику, когда замечает мальчика, идущего по параллельной дорожке немного впереди них.

Совсем еще ребенок. Первоклассник, скорее всего. В темной одежде и с черным зонтом. По сравнению с их узким зонт школьника кажется огромным. Под таким спокойно поместится пара не самых худых людей, даже наоборот самых толстых. А уж первоклассников под ним может укрыться полкласса.

Школьник не замечает ливня. Бесстрашно отводит зонт в сторону и на манер колеса крутит сбоку. Потом слева, справа, впереди. Иногда поднимает зонт над собой и несет так, но это длится недолго, и вот он уже снова крутит его, не обращая внимания на льющуюся воду.

Завороженная Веста наблюдает за школьником и его манипуляциями с зонтом. И наблюдала бы сколь угодно долго, если бы мальчик не начал удаляться. Поначалу, когда Веста только заметила ребенка, их дорожки шли параллельно. Но затем дорожки стали расходиться.

Мальчик постепенно удаляется и в итоге совсем исчезает. Теряется в листве деревьев.

Теперь Веста может осмотреться. Оказывается, они добрались до конца парка. Или начала. По крайней мере, вот забор, отделяющий их от улицы. С той стороны Веста видит людей, автомобили.

Как это неожиданно! Внезапно все рушится. Сразу, одним махом. Обломки видения летят во все стороны. Будто стремительный выход из-под гипноза. Или из-под наркоза. Струей морозного воздуха реальность обдает лицо Весты. Будто пробуждение в незнакомом месте. На людной станции метро.

Где она?

Что с ней происходит?

Слева от Весты идет мужчина с зонтом, который он держит не над собой, а над нею. Но дождя нет. Лицо мужчины скрыто под туго стянутым капюшоном, торчит только нос.

Заметив, что на него смотрят, мужчина поворачивается к Весте и улыбается кончиком носа.

- Я и не заметил, что дождь закончился, - говорит он.

Осторожно, только бы не задеть Весту, мужчина складывает зонт, превращая его в коротенькую палочку, которую убирают в чехол.

То, как ее спутник орудует зонтом, его аккуратные, немного стыдливые движения Весте как будто знакомы. К тому же он и сам к ней только что обратился. Или ей показалось?

Нет-нет, Веста его знает. Они познакомились несколько минут назад. Она припоминает… Сторож. Предложил проводить до выхода.

- Спасибо, что составили компанию, - говорит Веста, сдержанно улыбаясь.

Мужчина сдергивает капюшон. На свет показывается его лицо с неуместно широкой улыбкой.

Будто безумный, думает Веста.

Вслух же она говорит.

- А теперь мне пора. Приятно было прогуляться с вами. Надеюсь, еще когда-нибудь увидимся.

Сторож кивает все с той же безумной улыбкой. Кивает или просто трясет головой?

Безумный! Безумный!

Весте становится не по себе.

Прочь отсюда! И как можно быстрее.

- До свидания, - сухо бросает она, прежде чем развернуться к выходу из парка.

- До свидания, - говорит сторож.

Веста оказывается на улице с автомобильным движением и другими людьми, выдергивая себя из больничного парка в нормальную жизнь.

Зимний вечер. Мы с отцом едем к кому-то в гости. Поднимемся из метро. На улице уже темно.

Не успеваем пройти и ста метров, как я жалуюсь, что замерз. Отец успокаивает меня тем, что идти недалеко. Это ни о чем мне не говорит, потому что холодно уже сейчас.

- К тому же, - говорит отец, - по пути зайдем в магазин, нужно кое-что купить, там стоят игровые автоматы.

Мы идем очень долго. У меня мерзнут руки. Сначала я вытаскиваю пальцы из пальчиков перчаток и сжимаю в кулак. Но это не помогает, и я прячу руки в карманы.

Отец недоволен, он считает, что я едва волочу ноги. Но быстрее я не могу из-за рыхлого недавно выпавшего снега, в котором вязну. Отец берет меня за руку, приходится вытащить ее из кармана.

- Быстрее, мы и так опаздываем.

Он тащит меня за собой, я не успеваю перебирать ногами и волочусь по снегу. Отца это раздражает, он считает, что я так развлекаюсь.

Внезапно мы останавливаемся, он смотрит на меня сверху. Становится вдруг смешно. Секунду удается держаться, но после я все-таки улыбаюсь. Отец убеждается в симуляции.

Напоминает про игровые автоматы.

- Чем больше времени потратим на дорогу, тем меньше останется на игру, - говорит он, дергая меня за руку.

- Какие в этом магазине автоматы? – спрашиваю я.

- Ты там уже был.

- Я не помню. Какие?

- Руль, Корабли, что-то еще.

Рулем отец называет автомат для езды на гоночном автомобиле. Руль – главное. Руль и педаль газа внизу. В общих чертах игру можно описать так.

Игрок стоит перед автоматом и с помощью руля управляет машинкой на экране. Трасса без поворотов, сложности создают только другие машинки, от которых нужно уворачиваться. Игрок почти все время стоит на одной ноге, потому что вторую он держит у педали газа. Чтобы выиграть приходится то вжимать педаль, то отпускать, иначе не избежать столкновений.

Наловчившись, не так сложно обогнать виртуального соперника, присутствующего на экране в виде столбика пройденного пути. Трудности создают не другие машинки, а другие дети. В ожидании своей очереди они приближаются к игроку слишком близко, подталкивая его в спину и не давая расставить локти, чтобы вертеть рулем.

Еще и второй игрок (автомат рассчитан на двоих). Экран поделен на две части и каждый управляет своей машинкой. Важно найти в себе силы и не смотреть на чужую машинку, сосредоточиться на своей. Это не так просто. Ты нет-нет, да смотришь на соседнюю половину, забывая про свою машинку, врезаешься и теряешь драгоценные секунды.

Второй игрок мешает даже больше зрителей. Обычно он не дает поворачивать, ограничивая пространство для локтя. Если это твой ровесник - куда не шло, можно побороться. Но только не со старшими, с ними такие штуки не пройдут. Эти просто оттесняют тебя в сторону.

После напоминания об игровых автоматах во мне пробуждается ответственность. Я уже не волочусь за отцом, скользя по снегу, а быстро шагаю сбоку, время от времени срываясь на бег.

Вот и магазин. Внутри у входа несколько автоматов. Вокруг них, конечно же, полно детей и подростков. Отец дает мне четыре монеты на четыре игры и уходит.

Четыре монеты по числу автоматов. Что здесь есть? "Магистраль" (Руль), "Морской бой" (Корабли), "Снайпер" и "Городки". Наверно, отец посчитал, что я сыграю на каждом, но вряд ли я успею добраться хотя бы до двух автоматов.

Желающих слишком много. Даже больше, чем я предполагал. Нужно не хлопать ушами, а немедленно занимать очередь. Где здесь меньше всего народу?

Я осматриваюсь. И что же? Что-то невообразимое! У "Магистрали" вообще никого, ни одного человека, оба руля свободны. Я несусь к автомату, но внутри уже растет недоверие: почему у этого автомата никого нет?

Кладу руки на руль (негласное правило – так ты показываешь остальным, что сейчас играть будешь именно ты), бросаю монету в щель и смотрю на экран.

Выложенное квадратами мужское лицо открывает и закрывает рот. Меняются цвета: синее лицо на красном фоне, красное лицо на зеленом фоне, зеленое лицо на синем фоне. И все это под стилизованный вой сирены перед стартом. Обычно сирена продолжается пару секунд, и начинается игра. Но не сейчас.

Сирена утихает, а лицо все так же настойчиво открывает и закрывает рот. Беспомощность выброшенной на берег рыбы. Автомат дразнит меня разноцветной головой. Беспомощна не она, а я.

Простояв с рулем в руках около минуты, я нажимаю кнопку возврата, и моя монета выскакивает обратно. Понятно, почему нет очереди. Автомат неисправен. Все об этом знали, кроме меня. Я только потерял время.

Ничего не поделаешь. Встаю в очередь к "Городкам", к нему меньше всего народу: двое ребят немного старше меня, третий уже играет. Городки мне не особо нравятся, но сейчас не до привередничанья. Иначе можно не успеть вообще никуда.

Пока играют другие, кажется, это никогда не закончится. Но стоит к автомату подойти тебе, все обрывается, не успев толком начаться. Всегда так, скольким временем и монетами ты бы ни располагал.

Как же долго я наблюдаю за игрой первого, потом второго и напоследок третьего. Наконец очередь доходит и до меня. Занимаю место у автомата. Сзади уже стоят двое или трое, ждут, когда я закончу.

Сжимаю джойстик с кнопкой под большим пальцем. Передо мной горизонтальный экран. С ближней стороны вращается бита. Ее можно перетаскивать влево-вправо с помощью джойстика. Вдоль дальней стороны летает фигура. Нажатием кнопки бросаешь биту. Как только сбиваешь фигуру целиком, она заменяется новой, другой.

Я слишком долго выбираю позицию, с которой швырнуть биту. Стоящие за мной ребята недовольны. Конечно, они были бы рады, если б я раскидал все биты впустую, лишь бы поскорее.

Но что со мной происходит? Зная причину их недовольства, я поддаюсь ропоту и пару раз жму кнопку. Бита даже не задевает фигуру. За спиной смеются, что еще больше меня смущает.

Тремя или четырьмя бросками удается сбить первую фигуру. Очень плохой результат. Зато следующую я сбиваю с первого раза. Третью тоже. Постепенно прихожу в себя. Но затем снова допускаю ошибку.

Точнее, виноват не я: меня кто-то толкает под локоть и в момент броска бита сдвигается. Я оборачиваюсь. Четверо улыбающихся подростков смотрят на меня сверху вниз. Что я им сделаю?

Остаток игры не доставляет никакого удовольствия. Я быстро раскидываю биты. Какие-то фигуры сбиваю с первого раза, какие-то нет. Это уже не важно. Интерес все равно потерян. Швыряю, как попало.

Слава богу, игра заканчивается.

Отхожу. Мое место моментально занимают. Проталкиваюсь сквозь ребят, меня не удостаивают ни словом, они уже уперлись в экран и наблюдают за бросками. Я же иду выбирать следующий автомат.

"Морской бой" или "Снайпер"? "Снайпер": у "Морского боя" слишком много народа. Уже в очереди замечаю, что винтовка слишком высоко, мне не дотянуться. Когда-то я уже играл в эту игру, но внизу стоял ящик, он использовался как ступенька низкими игроками вроде меня.

Может, уйти?

Я наверно еще успею сыграть в Морской бой. Для него я тоже слишком мал, но там ступенька вмонтирована в автомат и выдвигается по желанию.

Когда приходит моя очередь, появляется отец. Он купил все, что хотел, и собирается уходить. От расстройства я развожу руками.

- Моя очередь, - говорю я.

Отец подходит ближе.

- А как ты собираешься играть? – спрашивает он, рассматривая автомат. – Ты даже не дотянешься до винтовки.

Ребята за спиной смеются. Действительно, какого черта я полез сюда? Мои ровесники играют в "Городки" и "Морской бой". Этот автомат не для коротышек.

Отец ставит сумку с продуктами на пол и поднимает меня. Я берусь за ружье. Перед мушкой скачут дикие животные, в которых нужно стрелять. Не успеваю я прицелиться, как руки отца соскальзывают, и я проваливаюсь вниз.

Кое-как я все-таки заканчиваю игру. Даже подстреливаю пару зверей: жирафа и обезьяну. Но орудовать винтовкой, трепыхаясь в руках отца, еще и в плотном пальто, оказывается малоприятным. Вдобавок отец пытался помогать, водя мною из стороны в сторону. А когда считал, что нужно стрелять, чуть встряхивал меня.

Он возвращает на землю. Я оборачиваюсь…

Что за шутки!?

Передо мной не отец, а незнакомый мужчина. Вернее нет. Кажется, я его знаю, что-то смутное, почти неуловимое.

Подходит отец.

Он спрашивает, была ли эта игра последней.

- Нет, - говорю я. - Еще две монеты.

Отец хочет, чтобы я поздоровался с мужчиной, который поднял меня к винтовке. Оказывается, это какой-то родственник.

- Ты что же, не узнаешь его?

Мужчина рассказывает историю, случившуюся со мной в двухлетнем возрасте. Эту историю я уже несколько раз слышал.

- Ладно, - говорит отец. – Там, у другого выхода, тоже автоматы.

Мы проходим через магазин. Меня помещают в середину между отцом и мужчиной и оберегают от покупателей, возбужденных скорым закрытием.

Но у другого входа оказывает всего один автомат. Он называется "Авторалли". Напоминает Магистраль, тоже с рулем и педалью, но совсем другой. Мне он нравится гораздо меньше.

Под несмолкаемый грохот мотора по экрану ездит гоночный автомобиль, представленный вытянутым прямоугольником. Задача: обходя препятствия приезжать в загорающиеся пункты, набирая посредством этого очки.

Мои ровесники редко играют на этом автомате, в основном уже подростки. Но сейчас перед ним никого нет, и я бросаюсь к рулю.

- Одна игра, - предупреждает отец.

Как обычно, ни на что нет времени.

Из клочков Клима

[к оглавлению]