Вадим Климов
Дисциплина и ассоциативное мышление

Live Journal | Есть смысл отрицать нигилизм | Киногруппа music.Нигил | Журнал "Опустошитель"

[главная]

Скорлупа

-- IV --

Ближе к Вете

Мы заходим в квартиру. Сначала старикан, за ним я. Старикан включает свет в прихожей, оступается, хватается за висящее пальто, чтобы не упасть.

- Проходи, - машет мне рукой, хотя я уже зашел. – Здесь не хуже, чем на ступеньках.

Ступеньки… Он выловил меня в подъезде, в котором я собирался провести ночь, не заметив, что это пятиэтажка без лифта. В таких тебя обязательно заметят. Вот меня и заметил этот старик.

Хотя при нормальном освещении я вижу, что никакой он не старик, а мой ровесник, может, чуть старше – лет тридцати… тридцати пяти. Невысокий крепкий мужчина. Правда, в потрепанной старомодной шинели. Вероятно, она и ввела меня в заблуждение.

Разувшись, он протягивает мне руку, представляется.

- Арнольд.

Я как раз расшнуровываю второй кроссовок. Не особо мне это удается - шнурок затягивается в узел. Не поднимаясь, из полуприседа, я пожимаю протянутую руку. Так мы знакомимся.

Возиться со шнурками надоедает, и я просто стаскиваю кроссовок. Затем снимаю куртку. Свободных вешалок не видно. Чужие плащи, пальто, шинели… все это кое-как развешено одно на другое, едва можно приблизиться к вешалке.

Я пристраиваю куртку на тот же крючок, на который повесил шинель Арнольд, и в то же мгновение вешалка вместе со всей одеждой обрушивается вниз. Будто только этого и ждал, мой новый знакомый подскакивает и успевает прижать ворох одежды к стене раньше, чем он оказывается на полу.

Нелегко ему удерживать такой груз. Лицо Арнольда приобретает пунцовый оттенок, на шее вздуваются вены. Дыхание… от его дыхания стены прихожей разъезжаются и съезжаются обратно.

Арнольд неодобрительно смотрит на меня.

- Вон, - подбородком указывает на пол. – Подними их… вставь обратно.

Я не сразу понимаю, о чем идет речь.

Шурупы. Два серебристых шурупа, на которых держалась вешалка, выскочили из стены и теперь катаются по полу. Подбираю. Затем из-за спины Арнольда с трудом дотягиваюсь до нужных отверстий и вставляю в них шурупы.

- Вдави посильнее, иначе они снова выскочат.

Вдавливаю каждый большим пальцем. От шляпок на коже остается алая вмятина.

Мы вдвоем поднимаем вешалку над головой и каждый со своей стороны насаживаем ее на шурупы. Готово. Вроде даже держится.

Арнольд, ярко-красный как пуховик на вешалке, переводит взгляд на меня и растягивает губы в улыбке.

- Что? – спрашиваю я, смутившись.

Он снимает с моей головы розовый носовой платок и засовывает в карман красного пуховика. Я улыбаюсь. Действительно, смешно получилось.

После этого мы заходим в комнату. Мужчина щелкает выключателем.

Бог мой!

Арнольд выскакивает обратно в прихожую, чтобы выключить свет. Возвращается.

Черт возьми! Впервые такое вижу. Круглая кровать… прикрытая черным покрывалом. Сверху пара круглых подушек в черных наволочках. …И комната – что еще более нелепо – тоже круглая. Не как шар, а как цилиндр.

Стен почти не видно – скрыты за корешками книг. Множество книги на дугообразных полках. Потрясающе. От пояса и до потолка - сплошные книги. К тому же не простые: Батай, Бодрийяр, Виттгенштейн, Делез, Канетти, Ленин, Маркузе, Ницше, Розанов, Сартр, Фромм, Хайдеггер, Эвола … Здесь их поставили всех вместе, по алфавиту, одного за другим.

Немного сбоку под окном стоит стол с печатной машинкой. Рядом стопка чистых листов, стержень от авторучки и носовой платок в крупную коричневую клетку.

С другой стороны от окна трюмо. И тоже необычное – безобразно низкое. Тумба почти у самого пола, не выше щиколотки. Сверху бесчисленное количество крохотных флакончиков, баночек, тюбиков и прочей ерунды. Зеркало не выше пояса.

В воображении мелькает образ дамочки, вероятнее всего супруги хозяина. Утро, Арнольд еще спит. Стоя на корточках, она приводит себя в порядок. Крем, тушь, помада… Тихо-тихо, чтобы не разбудить мужа. Согнувшись в три погибели, лишь бы разглядеть лицо в зеркало, наносит косметику. Бедная женщина.

И наконец окно. Я подхожу к нему вплотную и выглядываю. Невероятно! Мы на первом этаже. Мне казалось, что Арнольд обнаружил меня где-то наверху. К тому же мы еще поднялись на один пролет. И не смотря на это все равно оказались на первом этаже.

Арнольд стоит за моей спиной. Пытается понять, что привлекло мое внимание. За окном темная улица с сугробами и голыми ветками деревьев. Снега нет, зато слышно, как дует ветер.

- Аж мороз по коже, - ворчит Арнольд и отходит. – Не люблю зиму.

Он бормочет сзади, что сейчас улице очень холодно, не то что в комнате.

- А мне нравится холод, - говорю я, обернувшись.

Мужчина к тому времени уже сидит на круглой кровати, уставившись в пол. После моих слов он поднимает голову и демонстрирует недоуменное лицо. До сих пор ярко-красное.

Я прохожу вдоль полок с книгами, касаясь корешков кончиками пальцев.

Чем, интересно, Арнольд занимается здесь целыми днями? Почему, собственно, целыми днями, может, он почти не бывает дома? Допустим, читает, потом печатает на машинке. Что он пишет? Рассказики для журналов, толстые романы, философские эссе? Показывает, наверно, своей супруге, хозяйке низенького трюмо и всех баночек на нем. Дожидается ее возвращения с работы, чтобы прочитать очередной текстик. Уставшая женщина вынуждена ждать, когда муж закончит и ей удастся поесть. Но где эта терпеливая супруга? Так поздно, а ее до сих пор нет.

Я наугад достаю книгу, и вдруг меня охватывает безразличие. Я не смотрю ни автора ни названия, раскрываю книгу, листаю. В начале, сразу под обложкой, мелькает фотография, в конце – оглавление со змейками точек. Захлопываю, ставлю на место и беру соседнюю.

Арнольд даже не смотрит в мою сторону. Не обращает на мою деятельность никакого внимания. Безразличие распространилось и на него.

Мужчина лежит на спине, хотя ноги остались на полу, словно он еще сидит. Я листаю вторую книгу, украдкой посматривая на Арнольда. Он закрывает глаза. Слышно его ровное дыхание.

Не собирается ли он уснуть?

Наконец что-то взбудоражило меня. Испуг, неожиданность, конфуз – не имеет значения. Я очухиваюсь, прихожу в себя. В чужой комнате. С раскрытой книгой в руках. И незнакомцем на круглой черной кровати. Низеньким трюмо. Баночками. Печатной машинкой…

И действительно. Возвращая книгу на место, я слышу, как в тишину вторгаются первые звуки храпа.

Все-таки уснул. Еще и так быстро, практически молниеносно. Не придраться.

А я? Чем мне теперь заниматься? Именно из-за этого вопроса я и очнулся секунду назад.

Столько книг в моем распоряжении, но читать совершенно не хочется. Я подхожу к трюмо, сажусь на корточки, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Ожидаемое отражение. Ничего такого, что можно было бы долго рассматривать.

Зачем Арнольд пригласил меня в гости? Наверняка хотел просто устроить меня на ночь, чтоб я не валялся на холодных ступеньках. Из жалости. Проявил человечность. Но неужели, заснув раньше меня, он считает свою миссию выполненной? Не показав даже места, на которое я могу рассчитывать.

Имелось бы здесь хоть что-то, куда я мог бы прилечь. Но кроме уже занятой кровати нет даже стула. Как этот философ печатает? Стоя? А что здесь необычного, если его супруга наносит макияж, сидя на корточках? Так уж у них заведено.

Мне приходит в голову отправиться в кухню. Почему бы и нет. Не исключено, что Арнольд собирался покормить меня перед сном, однако не успел. Идея подходящая.

Я осторожно открываю дверь. Петли скрипят, но едва слышно, от такого не просыпаются. Прохожу по прихожей, огибаю угол и останавливаюсь. В кухне горит свет, но никого нет, хотя отсюда мне видна только часть помещения.

Медленно подхожу, заглядываю внутрь. Старуха моет посуду, стоя ко мне спиной. Странно, я только сейчас услышал шум воды, до этого не обращал внимания.

Старуха в старом белом халате с выцветшими голубыми полосами. Невероятно широкой спиной. Огромным животом, едва позволяющим дотягиваться до раковины. Пока я наблюдаю, она начинает кашлять. Причем долго не может остановиться. Поначалу продолжает возиться с тарелками, но потом кладет их в раковину и сосредотачивается на мучительном приступе.

Через пару минут старухе становится полегче, но вместо того, чтобы продолжить заниматься посудой, она оборачивается и идет к столу. Я едва успеваю отскочить за стену.

Старуха берет что-то со стола и поворачивается в мою сторону. Я понимаю, что мне некуда деваться, она уже увидела меня. Грузная женщина медленно ползет вперед. Я пячусь, придерживаясь рукой о стену. Передвигаюсь мелкими шажками. Шаг, еще один. И…

И натыкаюсь на что-то пальцами. Спасительный выступ узнаваемой формы. Ручка! Иными словами, это дверь в туалет. Тяну на себя и перед самым носом старухи прыгаю внутрь, захлопывая за собой дверь.

Все это настолько абсурдно, что даже не верится. Крохотное прохладное помещение с окошком под потолком. Свет, понятное дело, я не включал, поэтому здесь можно что-то разглядеть только благодаря этому окошку, выходящему в кухню.

Но то чудовище, которое только что перло на меня, едва не настигнув в коридоре, оно на самом деле приключилось со мной? Или только показалось, а на самом деле старуха до сих пор моет посуду?

Я прислушиваюсь. Ни звука, полная тишина. И внезапно хлопок дверью где-то далеко.

Раз уж я здесь, можно воспользоваться удобствами. Что я и делаю. Теперь нужно смыть воду. Крышка на сливном бачке отсутствует, а механизм под ней устроен так хитро, что остается лишь развести руками. Немыслимого вида самодел, кустарщина - жуткое устройство. Ни кнопок, ни рычажков – одни спутанные трубки, торчащие во все стороны.

Так и не разобравшись, я покидаю свое укрытие и снова оказываюсь в коридорчике. Между кухней и комнатой Арнольда. В кухне горит свет, поэтому старуха, скорее всего, еще вернется. Решусь ли я залезть в холодильник, пока ее нет?

Невероятно, но я уже у холодильника и дергаю за дверцу.

Беру первое, что попадается под руку: колбасу, сыр, банку маринованных огурцов. Неплохо бы раздобыть хлеба. Я прохожусь по висящим шкафчикам, но все что мне достается – небольшая булочка. Что ж, обойдусь и ею.

Высвобождаю сыр из полиэтилена, намереваясь отрезать пару кусочков, но, выясняется, от него несет чем-то непотребным. Нет, он не протух, вполне свежий, если так можно сказать о сыре, но исходящая от него вонь начисто отбивает аппетит. Заворачиваю сыр в полиэтилен и закидываю обратно в холодильник. Запах, правда, еще долго преследует меня.

Второе блюдо – бутерброды с колбасой. Отсекаю четыре кусочка. Затем разрезаю пополам булочку. Что на этот раз? Оказывается, это сладкая булочка. Внутри она кишит изюмом. Огромными ягодами. Их даже больше, чем теста. К тому же с одной стороны, сначала я не обратил внимания, булочка покрыта чем-то липким с кристалликами сахара.

Я прикладываю половинки булочки друг к другу и убираю в шкафчик. Остаются кусочки колбасы и маринованные огурцы. Банка, разумеется, уже открыта. Но мне это только на руку: не придется рыскать в поисках открывалки. Наугад насаживаю огурец на вилку. Слишком большой. Вылавливаю чуть поменьше. Ем.

Божественно!

Сначала засовываю в рот огурец, затем сырокопченую колбасу. Вкус, вернее сочетание вкусов, восстанавливает в памяти детское воспоминание.

Мы с другом приходим ночью к школьному знакомому. Тот так напуган нашим появлением, что наотрез отказывается впустить к себе. И едва не трясется от предчувствия, что из-за возни, которую мы устроили, проснутся его родителей. Ради развлечения мы заставляем его вынести еды, пригрозив разбудить вообще весь подъезд. Парень умоляет не делать этого, а дождаться его, он принесет все, что сможет найти. Знакомый уходит, стыдливо прикрывая за собой дверь. Мы не голодны, но с нетерпением ждем его возвращения. До одурения долго, непонятно, как можно столько возиться. Когда парень все-таки появляется, у него в руках банка маринованных огурцов и остаток сырокопченой колбасы.

- А хлеб? - спрашиваем мы.

- Хлеба нет, сестра забыла купить.

- Ты хоть порезал бы колбасу, - нажимает мой друг.

- Я не мог, - протестует парень. – Родители ворочались, отец кашлял, когда я на цыпочках зашел в кухню. Они точно выйдут, если я снова туда вернусь.

Я откусываю огромный кусок колбасы, едва умещающийся во рту. Хочу разделаться со своей долей за один присест, потому что противно кусать после друга. Брезгливость. Однако, когда мы залезаем руками в банку и вылавливаем в маринаде огурцы, никакой брезгливости я не испытываю.

Теперь же тот вкус, сочетание колбасы и огурцов, снова появляется во рту. Спустя десять лет.

Съев все кусочки колбасы, насаживаю на вилку очередной огурец, когда где-то открывается дверь. С новым приступом кашля старуха вываливается из комнаты в мою гурманскую идиллию.

Я виртуозно раскрываю ногой холодильник, возвращаю банку, наспех смахиваю со стола крошки булочки и с огурцом на вилке несусь в коридорчик.

Старуха выныривает из-за угла, когда я уже тянусь к ручке туалета. Молниеносное озарение направляет мою руку чуть в сторону, и я, словно только покинув уборную, хватаюсь за ручку ванной комнаты. Как и полагается приличному человеку.

Перед тем, как юркнуть внутрь, я бросаю взгляд на физиономию кашляющего монстра. Смертельно уставшей разочаровавшейся в жизни старухой глядит монстр перед собой и будто ничего не видит. Ничего, кроме недомытых тарелок, дожидающихся его в раковине.

Кашель…

Помимо несмолкаемого кашля теперь из кухни доносится еще и лязг посуды. Старуха возвращается к работе, не считаясь с новым приступом.

Перед глазами всплывает образ выкатывающегося из прихожей изможденного чудовища, с трудом управляющегося со своим грузным телом. Однако я только сейчас вспоминаю одну деталь – старуха возвращается не в поношенном полосатом халате, который был на ней вначале, а в элегантном, хоть и старомодном, красном платье. В памяти находится место даже белесым бусам на ее шее, но это уже перебор. Бусы, скорее всего, придумало потом воображение.

Словно, почувствовав мое появление в квартире, женщина удалилась переодеться к себе в комнату, а после вышла покрасоваться перед гостем. То есть передо мной.

Посматривая на свое ухмыляющееся отражение в зеркале, я доедаю прихваченный огурец. Вставляю освободившуюся вилку в стакан с зубными щетками и подставляю руки под воду. Сначала из крана льет холодная вода, затем теплеет, пока не становится обжигающе горячей. А ведь я повернул синий краник. Похоже, они здесь перепутаны.

И действительно - после вращения красного крана вода холоднеет. Уже секунд через пять я тру намыленные руки, удовлетворенный, что произвел тем самым хорошее впечатление на хозяйку.

Внезапно открывается дверь. Обернувшись, я успеваю лишь увидеть перекошенное лицо Арнольда. Он грубо отстраняет меня от раковины, выключает воду. С грохотом вынимает откуда-то из-под ванны два жестяных ведра и таз.

Только сейчас я замечаю, что в нескольких местах из стены бьют струи воды. Арнольд пристраивает под них ведра и таз. Мгновение и он уже располагает парой половых тряпок. Одну из них бросает мне.

Минут пятнадцать, не меньше, мы елозим тряпками по полу, собирая воду. Которая так и продолжает бить из отверстий в стене. Тряпки выжимаем в ведра и таз. При наполнении относим их в туалет и опорожняем в унитаз.

Все напряжение Арнольда отражается на его лице. Сейчас его физиономию можно назвать алой. Ведра с тазом постоянно задеваются ногами или тряпками. Непрекращающийся грохот, сквозь который лишь изредка прорывается с кухни старушечий кашель.

Арнольд злится. Скорее всего, из-за особенностей помещения, которое слишком тесно для нас двоих. Мы больше мешаем друг другу. Одному следовало бы выйти в коридорчик и заниматься только опорожнением ведер, которые ему передавал бы второй.

Но неуверенная попытка заявить об этом натыкается на еще большее раздражение Арнольда. В жестяном лязге, шуме извергающейся на кафель воды он не может расслышать моих слов и кричит, что поговорить можно будет после, когда закончим с потопом.

Старуха домывает посуду и выходит посмотреть на нас. Она становится в коридорчике, мешая носить ведра к унитазу. Я стараюсь не глядеть на нее, но однажды все-таки, больше случайно, чем как-то еще, поднимаю глаза и вижу, что она ухмыляется. Чудовище пристально наблюдает за нами. И его просто распирает от удовольствия.

- Что вам? – кричит старухе Арнольд.

Та достает из кармана платья – она, в самом деле, оказывается в красном платье чуть менее ярком, чем физиономия Арнольда, и с бусами вокруг рыхлой шеи - …достает и демонстрирует вилку.

- Что вам нужно? – снова кричит Арнольд, с лица его течет пот.

Эта протянутая вилка вызывает у меня в памяти огурец, с которым я укрылся в ванной. Само собой, и вилку, на которую он был насажен. Должно быть, чудовище пересчитало вилки и обнаружило, что одной не хватает.

Но Арнольд… почему это выводит его из себя?

Я поднимаюсь с пола. Приходится перешагнуть через приятеля, чтобы дотянуться до стакана с зубными щеткам. Мне это удается.

Едва не вырвав вилку из моих рук, старуха уносится с ней в кухню. С ее уходом, а может быть с изъятием вилки, из стен перестает бить вода, и буквально через пять минут, мы вытираем пола почти досуха.

Я присаживаюсь на край ванны, Арнольд остается сидеть на влажном кафеле. Он все еще тяжело дышит. Но Арнольд и работал больше меня, вероятно, из-за чувства ответственности, все-таки это его дом, его ванная.

- Ты не должен был… - начинает он, но прерывается, втягивая воздух.

- … не должен был вертеть краны.

Мне остается только пожать плечами.

- Хотел всего лишь вымыть руки, - оправдываюсь я.

Арнольд поднимает лицо, чтобы посмотреть, действительно ли я такой дурак. Продолжительный внимательный взгляд, после которого он продолжает.

- Запомни, здесь мыть руки нельзя, - показывает пальцем на раковину. - В ванной, я имею в виду. Только в кухне.

- Да, - говорю я и киваю.

Арнольд снова всматривается в меня, пытаясь определить, уяснил ли я его слова. Он пытается объяснить.

- Такое устройство… не знаю, как объяснить… водопроводные трубы… то ли их не хватает… то ли не свинчены в нужных местах… словом, все выплескивается обратно… Из этих вот дырок.

Арнольд показывает подбородком на отверстия в стене.

- Вот как.

По коридорчику проходит старушенция. Я машинально поворачиваю голову в ее сторону. Платье… Это что-то потрясающее! Совершенно не вяжущееся с чудовищем, которое его надело. Как все-таки…

Нет, словами этого не передать.

Теперь я замечаю, что помимо бус на женщине еще множество украшений: сверкающие серьги, заколки в волосах, две или три броши. Будто специально для меня старуха поправляет волосы. Боже мой: на двух пальцах кольца, на запястье ожерелье.

Вдобавок чудовище еще и в туфлях на высоких каблуках.

Я успеваю разглядеть старуху целиком с головы до ног и обратно. В итоге мой взгляд останавливается на странной фотографии, висящей здесь же в коридорчике. Заинтригованный я даже подхожу ближе, чтобы лучше ее рассмотреть.

Круглая комната Арнольда. На фото молодая женщина со старухой, которая только что прошла мимо нас. Они обнимаются, на лицах улыбки, от умиления старуха закрыла глаза. Кровать будто задвинули внутрь стены, под книжными полками виднеется ее полукруг. На кровати лежит старик. Из-под одеяла видна только его желтая лысина. За столом спиной к фотографу сидит мужчина, напоминающий Арнольда, по всей видимости, он и есть. В печатную машинку вставлен лист бумаги, можно даже разглядеть, кое-что напечатано, но руки Арнольда не над клавиатурой, а удерживают детскую куклу, застегивая на ней рубашку. Видно и низенькое трюмо с кучей тюбиков. И зеркало... А в зеркале отражение фотографа с фотокамерой на уровне груди. Сосредоточенное лицо без выражения. Пронзительно знакомый образ. Я его уже видел. Сейчас даже вспомню. Это…

Да…

Это – сторож больницы… в которую положили Вету.

Никаких сомнений, именно он.

Арнольд встает с пола и подходит сзади, заразившись моим интересом.

- А, - говорит он, посмеиваясь, - это наше семейное фото.

Затем продолжает.

- Вот, кстати, моя жена, - показывает пальцем на молодую женщину, но я и сам уже догадался кто это. – Теща, - сдвигает палец чуть в сторону, - ты ее только что видел. – Вот я за машинкой. - Пауза. – Не знаю, почему у меня эта кукла… Не помню. Я на самом деле не печатаю… Немного умею, но получается очень медленно… и с опечатками. Обычно я пишу карандашом, а потом диктую жене. Она перепечатывает на машинке. – Очередная пауза. – И этот… брат… или муж тещи. – Арнольд дотрагивается пальцем до желтой лысины, оставляя на ней мокрый след. – Года два снимку.

- А это кто? – спрашиваю я, показывая на отражение фотографа в зеркале.

Арнольд придвигается ближе, почти касается носом снимка, чтобы разглядеть фотографа. Проходит некоторое время и ему это удается.

- Мой сослуживец. Он тогда был у нас. Отмечали… не помню уже что.

- Сослуживец? – переспрашиваю я.

- Да, - Арнольд кивает, делая шаг назад.

- Где ты работаешь.

- В больнице… сторожем.

Слегка смутившись, Арнольд добавляет.

- Неплохая работенка. Много времени оставляет на чтение. Самообразование… - начинает он и осекается.

Я киваю.

Закончив с фотографией, мы возвращаемся в комнату.

Арнольд медленно приоткрывает дверь, заглядывает внутрь. Из-за его спины мне мало что видно, приходится довериться приятелю, который, вероятно, знает что делает. Арнольд еще медленнее, еще аккуратнее прикрывает дверь, и мы уходим в кухню.

Арнольд объясняет, что произошло. Оказывается, пока мы занимались потопом, вернулась его супруга. В подтверждение своих слов он показывает пальцем на фотографию в коридорчике. Без лишних церемоний жена прошла в комнату и легла спать. Теперь ее нельзя будить. Но меня, не представленного супруге, Арнольд не сможет устроить в их комнате. Он не знает, где мне лечь.

- Может быть, здесь, на кухне? – предлагаю я.

Арнольд мотает головой. Нет, здесь хуже всего. Он пускается в объяснения, но я перестаю слушать, вспоминая про знакомое отражение на фотографии. Потрясающее совпадение – оказаться дома у его сослуживца. Этим обязательно нужно воспользоваться, чтобы навестить Вету.

Вета…

Арнольд трясет меня за плечо.

- Ты слышишь? – спрашивает он.

- Да, да, - я киваю.

- Можно устроить тебя в одном месте. Но очень осторожно. Пройдем на цыпочках, чтобы никаких звуков. Полная тишина. Даже когда придем.

В знак согласия я киваю, но Арнольду этого недостаточно.

- Понятно? – спрашивает он. – Беззвучно.

- Понятно, - отвечаю я, смотря ему в глаза.

И мы поднимаемся с табуреток, чтобы отправиться в это таинственное место.

К моему удивлению мы не покидаем квартиру. Арнольд лишь просит надеть мягкие тапочки. Сам он надел такие сразу после прихода, я же остался босиком, точнее, в носках.

Мы стоим в прихожей. Что дальше? Здесь все как на ладони. По левую руку входная дверь. Перед глазами комната Арнольда с его спящей супругой, чуть левее узкий коридорчик с ванной, туалетом и кухней, а справа закрытая дверь, в которую убирается чудовище, когда ему нечем заняться на кухне.

Арнольд выключает свет. За секунду до этого он успевает напомнить о строжайшей тишине вертикальным пальцем у губ.

Щелчок выключателя.

Все исчезает. Кромешная тьма. Кто-то хватает меня за подмышку и направляет вправо. К двери чудовища.

Не знаю, как проходим через дверь, я не вижу ни зги. Странно, что мы не останавливаемся. Арнольд направляет меня, удерживая за подмышку. Я недоумеваю, куда мы так долго идем, ведь дверь в комнату чудовища всего в нескольких метрах.

Однако проходит время, и мои глаза постепенно привыкают к темноте. Я вижу спящую старуху. Она лежит на диване. Не на боку – на спине. Одеяло доходит до ее груди, поэтому видно, что она все еще в платье.

Следуя за Арнольдом мимо постели чудовища, я замечаю, что и все украшения остались на месте: серьги, заколки, брошки. Руки старуха держит на груди, видно, что и кольца до сих пор на пальцах. Не удивлюсь, если чудовище не сняло туфлей. Но старушечьи ноги прикрыты одеялом, а мы с Арнольдом уже слишком далеко, чтоб я мог приподнять одеяло и удостовериться в этом.

В какой-то момент мы оказываемся у еще одной двери. Мой спутник осторожно открывает ее, приподняв за ручку.

- Чтобы не скрипела, - шепчет мне в ухо.

То есть шептаться все-таки можно.

Когда мы заходим, Арнольд тем же способом, слегка приподняв, закрывает дверь. Не знаю, скрипела бы она в не приподнятом состоянии, но при манипуляциях моим спутником дверь не издала ни звука.

Мы попадаем в длинную узкую комнату. По одну сторону тянутся один за другим несколько шкафов, по другую – такая же вереница кроватей. Все кровати пустые, кроме одной. В которой лежит старикан наподобие того с фотографии. Он тоже обернут одеялом, видна только лысина. Старик спит лицом к стене, иначе можно было бы разглядеть лицо.

- Сколько еще идти? – шепчу я.

Арнольд сильно сжимает пальцы, которыми держит меня за подмышку. Мы обмениваемся взглядами. Он недоволен, что я заговорил, но все-таки отвечает. Шепотом и на ухо.

- Еще несколько комнат.

- Сколько? – спрашиваю я.

Не из-за того, что меня интересует точное количество, скорее чтобы закрепить за собой право на вопросы, право на голос. Раз уж здесь все-таки можно говорить, путь и очень тихо.

- Четыре, - шипит Арнольд.

Проходит несколько секунд, и он добавляет.

- Пятая - наша.

Вторая комната выглядит не так как первая. Она почти квадратная. В одном углу торшер, в другом узкий шкаф. В центре кровать, рядом с ней тумбочка. В кровати еще один старик, но манера сна у него совсем другая.

Как и чудовище-старуха, он спит на спине. Правда, в отличие от нее, громко храпит. Можно даже разговаривать в полный голос, все равно за плотной стеной храпа никто нас не услышит.

Но поговорить мне не удается. Стоит издать начальные звуки, как Арнольд больно сжимает меня за подмышку и даже приподнимает так, что мне приходится идти на цыпочках. Он яростно трясет вертикальным пальцем у своего рта.

- Ни звука, - произносит он одними губами, отведя палец.

Мы как раз проходим мимо кровати старика, и я могу подробно рассмотреть его лицо. Описывать его не имеет смысла, совершенно ни к чему, но определенный смысл в этом все же имеется.

Мне вдруг приходит в голову, что в где-то здесь лежит мой знакомый сторож, сфотографировавший комнату Арнольда. В самом деле, почему бы и нет. Остается только найти его в одной из кроватей.

Действительно, вполне возможно: в третьей или четвертой комнате, не исключено, что в пятой, мы в праве найти этого сторожа. Он лежит на узкой жесткой кровати больше напоминающей скамейку. Из обстановки только эта скамейка и полка, заменяющая ему стол. На полке медицинские справочники. Не только справочники – еще и учебники. Настоящие институтские учебники. Да-да. Очередная попытка оказалась удачной, и сторож поступил в медицинский институт. Теперь он студент. А это его комната в общежитии. Он живет с другими студентами, старикашками из соседних номеров, и старухой, выполняющей обязанности прислуги и одновременно коменданта общежития.

Красиво…

Однако знакомого сторожа мы не находим. В третьей комнате лежит человек, полностью обмотанный простыней. Вместе с головой, так что даже лица не видно. А в четвертой – немыслимо худой старикашка, спящий на раскладушке без подушки и одеяла. Под головой у него стопка газет, а ноги спадают на пол, настолько они длинны. Это не мой сторож.

Пятая комната абсолютно пуста, если не считать крохотной тахты в дальнем углу. Она же и самая большая. Примерно как все четыре комнаты и еще комната старухи вместе взятые.

Подходим к тахте. Дальше дверей нет. Это последняя комната. Мы у самого края. В тупике.

Арнольд отпускает мою подмышку. Какое облегчение. Я уж и забыл, каково это – самому распоряжаться своим телом.

Арнольд опускается на тахту и тихо, но уже не шепотом и не мне на ухо, предлагает присесть рядом.

- Давай же, - говорит он, добродушно улыбаясь.

Жуткий оглушительный треск издает тахта, когда я подсаживаюсь к Арнольду. Невероятно, до чего скрипучая. Я едва не подскакиваю на ноги. Кажется, дом треснул пополам как раз по нашей комнате.

Трещина поползла по стене…

Хлопком по моему плечу Арнольд возвращает меня к действительности.

- Тахта не разбудит всех в доме? – спрашиваю я. – Разве не этого ты боялся?

Мужчина мотает головой. Нет. Здесь хорошая звукоизоляция. Единственное слабое место - двери. Но и они вполне сносно удерживают звуки. К тому же вечером всех стариков напоили снотворным, они вряд ли проснутся. Опасаться нужно только старуху, но она спит, отделенная пятью комнатами и пятью дверьми. Как бы мы ни шумели, она ничего не услышит.

- Но ты же утверждал ровно обратное? - изумляюсь я.

На лице Арнольда появляется усмешка.

- Только чтобы ты не шумел по дороге, - говорит он. – Подстраховка.

И ухмыляется еще больше.

После пары минут, которые мы проводим в тишине, Арнольд собирается уходить. Говорит, хочет, чтобы я выспался.

- Хорошо, но как я выберусь отсюда утром? Что за старики лежат в других комнатах? Я не должен попадаться им на глаза?

Похоже, до моего вопроса это обстоятельство нисколько не беспокоило Арнольда. Он садится на тахту с озабоченным видом.

Пока мой собеседник размышляет, я снова спрашиваю.

- Что это за старики?

- Старики, - Арнольд растягивает услышанное слово.

Длинная пауза.

- Родственники моей тещи.

- Все четверо?

- Да. Муж, бывший муж, брат и какой-то дальний родственник.

- И все здесь?

Арнольд поднимается и проходит по комнате. Вместо ответа он погружается в свои мысли. Вероятно, думает, как поступить со мной, как проинструктировать, чтоб я выбрался утром, не попавшись ни к кому на глаза.

- Да, - внезапно произносит мужчина. – Все четверо здесь. Они инвалиды. Свалились на голову теще, никому больше не нужны. Она их и содержит, и лечит, и развлекает. Их нахождение здесь держится в тайне. Главным образом от нас с женой. Да… даже ее дочь не знает. Я тоже сначала думал, что мы живем в двухкомнатной квартире. Свою комнату теща никогда нам не показывала. Уже потом я случайно выяснил, что здесь целое общежитие. Инвалиды валяются штабелями. Старуха ведь редко выходит из комнаты. В свою спальню мы ее не пускаем, а на кухне жена почти ничего ей делать не разрешает. За это теща ненавидит меня. Вернее, я долго считал, что она меня ненавидит, пока не узнал об этих больных. Старуха изводила меня кашлем. Когда жена уходила на работу, а у меня не было дежурства, я мог читать книги, писать. Так старуха выходила и кашляла на кухне. Ничего больше не делала, только кашляла. Много часов без остановки. Уползала к себе за десять минут до прихода жены. Жутко нервы мне тогда потрепала. Потом уже я перестал обращать внимание. Эти родственники, калеки. Они редко бывали у нас в гостях. Потом стали заболевать и куда-то пропадать. Никто не знал куда. Да и не интересовался. Нужно же было что-то делать - принимать участие в их судьбе, пристраивать в больницы. Мы этим не занимались. И никто другой не занимался. Исчезли и ладно. Как гора с плеч. Лишь бы никто не вспоминал без необходимости. А однажды я выяснил, что все они живут здесь, у нас. Мужья тещины: и первый, ушедший к другой старухе, и второй. Первый потом заболел, любовница его выгнала. Никто его к себе не взял, и он куда-то сгинул. А теперь живет здесь. Второй муж тоже сбежал, исчез и оказался здесь. Двоюродный брат, дальний родственник – ими я не интересовался. Интересного в этом мало. Главное, что все четверо теперь у нас. А они даже не подозревают, что лежат все вместе, в соседних комнатах. Бедолаги терпеть друг друга не могут. И старуху эту, которая их лечит. Но деваться некуда. Они и встать не в состоянии, не то что уйти. Теща обычно закрывает дверь в свою комнату на замок. Там маленький замочек, его трудно заметить. Думает, наверно, что его и открыть некому. На самом деле, открыть его проще простого. Найти сложно, а открыть элементарно. Я про этот замок сначала вообще не знал. Пролез, когда она забыла дверь закрыть. Пошла в туалет, долго там кашляла, мешая мне читать, а когда попыталась выйти, дверь заклинило. В туалете всегда проблемы с дверью были, в конце концов ее и заклинило. Теща колотила, кричала, чтобы ее выпустили, а я направился в ее комнату. Интересно стало, как она там живет. Ничего необычного я не нашел. Только еще одну дверь. Вот так сюрприз: оказывается, здесь еще одна комната. А ведь мы с женой ютимся в крохотном помещении, ты сам видел, семь с половиной квадратных метров. У меня от злости руки затряслись, когда я про третью комнату узнал. Я конечно сразу в нее и зашел. Увидел старика в кровати. Сначала испугался, но быстро сообразил, что старик спит. Осмотрелся. Еще одна дверь. Вообще ни в какие ворота не лезет. Я бросился к ней. Там еще один старик и тоже спит. И новая дверь. Так я пробежал по всем комнатам, осмотрел стариков, всех узнал. И попал в последнюю комнату, пятую по счету, пустую. Когда возвращался, искал другие двери, думал, есть ответвления с дополнительными комнатами. Но ничего больше не нашел. И без того пять лишних комнат, о которых мы с женой ничего не знали. Я вернулся к первому старику. Собирался уже уходить, когда увидел с внутренней стороны двери приклеенный график. Старуха отмечала прием пищи и лекарств. И что ты думаешь, сколько больных там было? Четверо? Нет. Там было пять больных. Пять. Все, кого я тебе перечислил и еще пятый. А пятым значился я. Мои имя и фамилия. Старуха уже приготовила для меня лекарства, я внимательно прочитал, имелся целый список. Потом даже узнавал в аптеке, что это за лекарства. Какая-то успокоительная ерунда, снотворное и еще что-то. Совсем она из ума выжила, лечить меня собралась. Я вышел, прикрыл дверь, как была, и вызволил старуху из туалета. У меня перед глазами все поплыло, когда я ее увидел, всего заколотило. Она выскочила. Лицо красное, будто ошпаренное. Ошалевшая от заточения. Сразу, ничего не говоря, побежала в свою комнату. Долго потом не выходила. А через неделю я снова захотел посмотреть на комнаты с инвалидами. Боялся, не причудилось ли мне все это. Даже интересовался у жены, нет ли еще комнат, что мы ютимся на семи с половиной метрах. Она посмотрела на меня как на помешанного. Мы же здесь уже семь лет живем. Нет, нет, только две комнаты, если б была еще одна, мы бы давно ее заняли. Тут-то я и обнаружил, что дверь в тещину комнату закрывается на замок. А, может, амок она уже после туалета поставила. Несколько дней я крутился у ее двери. Особенно когда старуха гулять уходила. И никак не мог понять, что мешает открыть. Потом все-таки нашел крохотный замочек в самом верху. Подобрал отмычку и стал ходить навещать родственников. Следил, как меняется график на первой двери. Старуха калекам разную еду давала, целую столовую держала. Непонятно, когда и где она все это готовила. И лекарства прописывала постоянно разные. Все это отмечалось на графике. Раз в две недели полностью менялась программа. Но меня из этого графика она не вычеркивала, и лекарства не менялись. У всех остальных менялись, а у меня нет. Ждала, наверно, когда я заболею и окажусь в ее руках. Тогда уже и занялась бы лекарствами. Потом мне надоело торчать с калеками. Ничего интересного, как видишь, здесь не происходит. Я перестал приходить. И в последнее время редко здесь бываю. Я свое время ценю. У меня ведь и дежурства и диссертация. Ты разве не знал? Я пишу диссертацию по философии…

Наконец он замолкает. За окном как будто светает.

- Так ты работаешь в больнице? – невпопад спрашиваю я.

Долгий рассказ утомил Арнольда. Он сидит на краю тахты почти в прострации, смотрит перед собой, будто обдумывая сложившееся положение, снова его переживая.

- Эй, - я осторожно трясу его за плечо. – Арнольд.

Он поворачивается, недоуменно смотрит на меня. Приходится повторить вопрос.

Да, Арнольд работает в больнице. Сторожем, он же уже говорил.

- А почему ты спрашиваешь?

- Твой коллега, тот, что сфотографировал вас в комнате, мой знакомый. Хотел навестить его, но все удобного момента не подворачивалось. Ты ведь не против, если я с тобой пойду в больницу?

- Иди, какая мне разница. Но как ты узнал его на фотографии? Там же крохотный кусочек? И лица не видно.

- Лицо видно.

Заметив, что я смотрю в окно, Арнольд и сам оборачивается.

- Да ведь уже светает, - говорит он. – У меня смена в девять часов. Пора собираться. Ты ведь со мной?

- Да, - говорю я и поднимаюсь с тахты.

Возвращаясь в прихожую, пробираясь из комнаты в комнату, Арнольд шепчет мне на ухо, что уже четыре дня по дороге на работу и возвращаясь домой он видит на тротуаре труп кошки. Обычный труп, не искалеченный, лежит с краю пешеходной дорожки. Дворники, убирающие снег, аккуратно его обходят.

- Сейчас мы выйдем, - говорит он. -  Утро. На улице снегопад. Труп лежит на своем месте и покрывается снегом. – Арнольд указывает рукой на кровать с инвалидом. - В какой-нибудь сотне метров от их постелей.

Я улыбаюсь, но, взглянув на лицо Арнольда, понимаю, что он не собирался шутить, это нечто иное.

В прихожей я долго вожусь с кроссовками. Вернее, с одной кроссовкой, шнурки на которой так и не развязал ночью. Приходится заниматься этим сейчас.

Арнольд ждет в полном облачении: в застегнутой на все пуговицы шинели, варежках и огромной меховой шапке. Через пару минут он вырывает у меня кроссовку и сам распутывает узел, причем гораздо быстрее, чем можно было предположить.

На улице приятель показывает мне труп кошки в полусотне шагов от подъезда.

- Пятый день, - Арнольд многозначительно смотрит на меня.

- Столько же, сколько комнат приготовила старуха больным, - говорю я.

Арнольд задумывается и на протяжении всего пути не произносит ни слова. Ни единого слова за все это время.

Поезда несутся друг на друга и в последний момент расходятся по разным парам рельсов. В одном из поездов стою я. Мое отражение внезапно удваивается. На груди бешено дергается вторая голова, проекция с окон встречного состава.

Другой поезд уносится прочь вместе с шумом, слышно негромкое потрескивание. В паре метров от меня мой провожатый Арнольд вертит в руках кубик Рубика. Ловкие движения пальцев, мгновенные повороты граней. Расшатанная пластмассовая конструкция издает неприятные звуки.

Несколько пассажиров спросонья пялятся на разноцветный кубик, не в силах оторваться. Арнольд не обращает на них внимания, он только собирает. А собрав, мгновенно разбирает и начинает заново. Из раза в раз одно и тоже, пока мы не выходим.

Мне казалось, как только окажусь в больнице, я увижусь с Ветой, но Арнольд говорит, что наша встреча вряд ли произойдет так быстро.

- Почему? – удивляюсь я.

Арнольд усмехается.

- Этого, может быть, вообще не случится, - заявляет он.

Мы стоим в его каморке вроде той, куда меня принесли Веста с другим сторожем. На моих глазах Арнольд преображается в сторожа. Скорее даже не сторожа – в санитара. Снимает с себя варежки, меховую шапку, шинель, заменяет их чистым белым халатом и чепцом.

- Как, ты разве санитар?

Арнольд кивает. В дневное время он исполняет обязанности санитара, в ночное – сторожа.

- Что теперь? – спрашиваю я. – Куда отправишься?

Он пока не знает. Смотрит на часы. Через десять минут, ровно в девять утра, начнется его смена. Арнольд должен приступить к работе. Но до одиннадцати ему нечем заниматься. Два часа придется сидеть здесь, в своем кабинете-каморке. Обязательно в униформе, так как в любой момент его могут вызвать. В одиннадцать санитар переоденется в сторожа, то есть в свою повседневную одежду, и отправится убирать снег с территории. В час дня он вернется в здание на обед. До двух часов разрешено находиться в столовой. Затем Арнольд поднимется сюда, чтобы снова переодеться в санитара и ждать вызова. Вызывают очень редко, но таков распорядок. С четырех до шести, с сумерек до кромешной темноты, сторож снова пойдет убирать снег. Затем час свободного времени. Можно заниматься чем угодно вплоть до безделья. А с семи до двенадцати, пять часов подряд, самое любимое время Арнольда. Дежурство. Дежурство для санитара – это перемещение с этажа на этаж, прогулки по коридорам, изредка посещение палат. В двенадцать в обличье сторожа он должен подойти к воротам и запереть их на ночь. После чего отдать ключи ночному сторожу и покинуть территорию больницы через служебную калитку.

Таков распорядок дня Арнольда. Но чем при таком насыщенном графике заниматься мне? С этим вопросом я обращаюсь к Арнольду.

Санитар пожимает плечами. Нет, он не знает, чем мне заниматься.

- Твой знакомый, - говорит Арнольд, - второй сторож, которого ты узнал на фотографии. Его все равно уже нет в больнице. Он сдал смену и уехал домой.

Я киваю. С самого начала было понятно, что второго сторожа я здесь уже не застану. Он меня и не интересует. Мне нужна только Вета. Из-за нее я и приехал. Других причин нет.

Но что мешает спуститься в регистратуру, спросить номер палаты своей невесты и отправиться прямиком в эту палату? Незамедлительно покинуть каморку санитара и заняться тем, ради чего приехал? Почему я все еще здесь?

- Я прилягу, посплю немного, - говорит Арнольд. – Толкни меня в плечо, если постучат в дверь.

Не дожидаясь ответа, он ложится на кровать прямо в халате, чепце, ботинках и буквально через несколько секунд засыпает. Как сегодня ночью, когда я отвлекся на книги. Проходит секунд пять, не больше, слышно только его ровное дыхание.

Внезапно Арнольд бьет ногой по стене и свет выключается. Каморка погружается в темноту. Вот так номер. А я до сих пор здесь. Вместо того, чтобы искать свою невесту. Как мне теперь выбираться?

Однако не все так безнадежно. Помещение настолько миниатюрное, что, протянув руку, я нащупываю дверную ручку. Поворот кисти – и дверь открывается. Повезло: Арнольд не закрылся на замок.

Я выхожу в коридор и направляюсь к лестнице. Однажды я уже был здесь, так что внутреннее устройство мне знакомо.

На первом этаже без труда нахожу регистратуру. Но стоит подойти к окошку, как я едва не отскакиваю. По другую сторону сидит… медсестра… по крайней мере, одета как медсестра… женщина среднего возраста… лет сорока пяти… неотличимая от Веты… вернее, ее матери - Весты.

Но как? Как она туда попала? Почему?.. В регистратуре?!

Она как будто не узнает меня. Поднимает лицо и вежливо интересуется, чем может помочь.

- Вету, - бормочу я.

- Что? – переспрашивает медсестра.

- Мне нужна палата Веты.

Она листает журнал. Проходит уйма времени, прежде чем находятся нужная страница, нужное строчка, а затем и нужное место в строчке. Медсестра отрывается от журнала и поднимает голову. На лице все та же безучастно-вежливая улыбка.

- 307.

Я прекрасно слышу, но не реагирую, будто впав в ступор.

- Триста седьмая палата, - повторяет Веста.

Спустя несколько секунд, она добавляет.

– Третий этаж, а там налево.

Как?!

Я ошарашен. Триста седьмая палата. Веста вместо регистраторши. Третий этаж и налево. Как просто все оказалось. Незатейливо как мышеловка. Это ловушка, не иначе.

Так и не отойдя от окошка, я разглядываю медсестру. Да Веста ли это, черт возьми? Вроде она, а вроде и нет. Зря я полез сюда один. Нужно было дождаться Арнольда. Вдвоем мы бы справились со всем в два счета. А теперь меня будто мешком по голове ударили. Я едва держусь на ногах.

И действительно… Меня кренит влево. Резкий толчок. Я хватаюсь за край стойки. Пытаюсь удержаться, не упасть. Руки слабеют. Не руки – пальцы. Соскакивают с лакированной поверхности. Без опоры мне не устоять. Еще один толчок. Мир снова дергает вправо, меня - влево. Опрокидывая…

Но нет, я не падаю. Кто-то подхватывает меня сзади. Не давая оказаться на полу. Я в чьих-то руках. Взлетаю. Парю над землей. Не по своей воле. Меня несут. Подальше от стойки. От регистраторши. Весты. Веты. Арнольда. Уносят не пойми куда.

…Помню, летней ночью мы позвонили с Ветой в круглосуточный супермаркет у дома. Трубку взял вежливый юноша, работник магазина. Вета спросила, есть ли у них арбузы. Да, да, арбузы есть, ответил юноша. Тогда Вета спросила, разрезаны ли они, можно купить половинку арбуза. Юноша сказал, что сейчас это выяснит. Несколько минут его не было. Оказывается, он ходил в зал, чтобы посмотреть на арбузы, есть ли среди них уже разрезанные пополам. Вернувшись к телефону, он сообщил, что осталось четыре половинки, и если мы поторопимся, то сможем  одну из них купить.

Странное воспоминание. Нелепая история, от которой у меня на глазах выступают слезы. Меня вдруг пронзает озарение, что я никогда больше не увижусь с Ветой, что она навсегда потеряна для меня в этой больнице, куда я хоть и проник, но ничего до сих пор не добился.

- Что с вами? – спрашивает женский голос. – Вы что, плачете?

Я лежу с закрытыми глазами и не вижу говорящую. Здесь, видимо, темно, иначе веки были бы красными, а они черные. Но если нет света, почему я боюсь открыть глаза? И как, если здесь темно, кто-то разглядел слезы? Неожиданный логический тупик только еще больше меня расстраивает. Я совсем теряюсь, не могу ни на что решиться. Хотя бы приподнять веки.

Еще одно воспоминание. По дороге в школу я замечаю из окна автобуса нашу директрису. Крохотной горбатой старушонкой она переходит дорогу. Но она ли это? Я долго всматриваюсь, пока автобус не отъезжает слишком далеко, и прихожу к выводу, что нелепый реликт на дороге - все-таки директриса. Чудовищный контраст. Грозный впадающий в ярость из-за малейшего непослушания тиран, покинув пределы школы, оказывается с трудом передвигающейся калекой, скукожившейся, свернувшейся от собственной незначительности, смехотворности на фоне других прохожих, на фоне пустого асфальта, поторапливаемой гудками автомобилей.

Но ведь и я здесь со слезами на глазах, деморализованный вопросом, не плачу ли, боящийся приподнять веки… - я как та директриса, переходящая дорогу, чтобы преобразиться в школе.

- Вытру ваткой, - слышу я тот же женский голос.

В уголок глаза мне суют что-то мягкое, отчего кажется, что влага устремляется под веки, и, не в силах терпеть такое издевательство, я раскрываю глаза.

Сначала кажется, что здесь темно, почти ничего не видно, к тому же все расплывается из-за слез. Но очень быстро я понимаю, что в помещении достаточно света. Это такая же крохотная каморка, как у сторожей, но с окном. Окно занавешено плотной черной шторой, оставлена лишь крохотная полоска в углу.

Женское лицо надо мной. С такого расстояния, оно почти касается моего, я не сразу его узнаю. Но, когда женщина заканчивает со слезами и отодвигается, я мгновенно понимаю, кто это.

Старуха… Чудовище… Теща Арнольда!.. Никаких сомнений, это она.

И тут… совершенно неожиданно… в углу, в котором, как мне казалось, стояло нечто вроде зонтика, на глазах вырастает… вываливается в центр комнатушки…

Я пытаюсь разглядеть, что… это мой друг Арнольд… сторож и санитар.

От внезапности узнавания я вскрикиваю.

Ах!

И внутри вновь пробуждается надежда.

Возрождение!

С Арнольдом я доберусь до Веты в два счета.

Я улыбаюсь.

Арнольд улыбается вместе со мной.

И его теща, чудовище в уже знакомом красном платье, тоже улыбается.

Пару мгновений нас всех распирает от счастья.

В тот день я так и не встретился с Ветой. Была вероятность увидеть ее во время прогулки больных, но она не вышла из корпуса.

- Как? Почему не вышла? - терзался я.

Сторож лишь пожимал плечами.

Утром Арнольд будит меня и говорит, что его смена закончилась, он отправляется домой.

- А что делать мне? – спрашиваю я.

Он не знает.

Арнольд вдруг предстает совершенно другим человеком. Безразличным. Таким я вижу его впервые. Мы не можем похвастаться долгим знакомством, но его внезапная апатия меня шокирует.

Что произошло?

Выясняется, решительно ничего. Просто его вымотала суточная смена. Нужно выспаться, поесть и все вернется на свои места.

- А твоя теща? – спрашиваю я. – Она останется в больнице?

- Теща?

Вопрос действует на Арнольда отупляюще. Он не помнит, что вчера здесь была его теща.

- Ах да, - восклицает сторож. – Теща приходила, но она здесь не работает. Ты разве ее видел?

Я пожимаю плечами.

Арнольд уходит. Он оставляет меня в своей комнате, тщательно проинструктировав, чтобы никто не видел, как я вхожу и выхожу. Никто, кроме второго сторожа, моего знакомого с фотографии. По мнению Арнольда ему можно доверять.

Оставшись один, я вспоминаю вчерашний инцидент у регистратуры. Веста! Так это была она? Или нет? В любом случае я смогу выяснить это у второго сторожа. Прямо сегодня.

В дверь стучат. Моментально забыв о предостережении Арнольда, поднимаюсь с кровати и открываю дверь. Второй сторож сам является ко мне, Арнольд передал ему, что я здесь.

Мы здороваемся. Обнаруживается, что я ему не знаком.

- Я был здесь летом, - говорю я. – С женщиной… С Вестой.

- С Вестой? – сторож сразу оживляется, вскидывает голову.

- Да, да, - киваю я, ложась на кровать.

- Так это были вы? – он все еще сомневается.

- Конечно, я. Кто же еще. Вы рассказывали тогда о своем увлечении медициной, кожными заболеваниями. О поступлениях в институт, пока безуспешных. Как и теперь, я лежа слушал вас. Вы сидели на стуле, а Веста стояла у вас за спиной.

- Да, - подтверждает мужчина с ностальгией в голосе. – Все так и было. Но я вас совершенно не помню.

- А Веста? – спрашиваю я. - Чем теперь занимается? Где она?

Сторож молча отворачивается.

- Так что же? – не унимаюсь я.

Мужчина поворачивает ко мне лицо и говорит, что Веста устроилась работать в больницу.

- Сюда? В эту больницу?

Собеседник тяжело кивает, будто это дается ему с большим трудом.

- В регистратуру?

Он переводит взгляд и теперь смотрит мне в глаза. Что-то задело его в моих расспросах.

- Не знаю, - говорит он и снова отворачивается. – Мне некогда сидеть здесь. В любой момент может быть вызов, я должен ждать в своей комнате.

Сторож уже поднимается со стула.

- Минутку, - говорю я. – А Вета, дочь Весты? Вы что-нибудь знаете? Можете проводить к ней? Устроить нам свидание?

С физиономии сторожа сползает испуг. Он долго пялится, пытаясь понять, что я от него хочу. И наконец понимает, это видно по изменившемуся выражению. Причем понимает неправильно. Ему кажется, я над ним потешаюсь. Веста, регистратура, дочь Весты, свидание. Бесконечный розыгрыш.

Голос сторожа меняется. Теперь он произносит фразы с ледяной интонацией. Он говорит, что ничем не может мне помочь, что давно не общается с Вестой, а ее дочь вообще никогда не видел. Он повторяет, что ему нужно вернуться в свою комнату, потому что в любой момент его могут вызвать, он все-таки на работе.

- Закройте дверь на ключ, - бросает уже в дверном проеме.

После чего исчезает.

А я остаюсь в кровати озадаченный его поведением и стремительным уходом.

307 - мелькает у меня перед глазами.

Три, ноль, семь – именно в таком порядке. Цифры означают третий этаж, после чего налево.

Конечно. Я же знаю номер палаты Веты. И еще вчера хотел зайти, но так и не смог. Это не важно. Прошлые неудачи не в счет. Теперь все можно повторить. Даже начать сначала. Я все равно топчусь на месте, ни на шаг не продвигаясь. Главное, что сегодня ничто не мешает покинуть комнатушку сторожа, спуститься на один этаж и найти триста седьмую палату. Вета там, за дверью, в двух шагах от меня.

Что ж, превосходный план. Остается только воплотить его в жизнь. Обычно это элементарно только на словах. Но стоит начать, как на тебя обрушивается куча проблем, о которых ты даже не подозревал. Черт знает что. Ты недоумеваешь, что заставило во все это ввязаться. Уйма, нескончаемая уйма нерешаемых проблем.

И все-таки я поднимаюсь с кровати, выхожу из сторожевой и запираю дверь на ключ. Осторожно. В моей памяти все еще крутятся наставления Арнольда. Ни в коем случае меня не должны видеть у его двери. Разве что второй сторож, Арнольд ему доверяет.

На этого сторожа я и натыкаюсь по дороге к лестнице. Сидя на корточках, он возится с дверью каморки вроде сторожевой. Мужчина поднимает лицо и улыбается. Раздражения как не бывало.

- Вот, - триумфально сообщает он, - стоило мне вернуться к себе, тут же вызов – срочно заколотить дверь. Просиди я с вами еще десять секунд, и посыльный увидел бы, как я выхожу из комнаты Арнольда. Мой конек – интуиция.

Сторож сияет от гордости и попадает молотком себе по пальцу, но продолжает улыбаться.

- Зачем понадобилось заколачивать дверь? – интересуюсь я.

Улыбка сторожа расползается еще шире.

- Один из санитаров задохся здесь, - говорит он, едва сдерживая хохот.

- Как задохся? Повесился?

- Да нет. Сидел после смены. Пьяный играл на пианине. Пианину здесь держал, в своей комнатушке. Самая крохотная каморка в корпусе, но с пианиной. Так вот, он играл, а пианина стала расти под его руками. Санитар и так уже был пьян и продолжал пить, поэтому не заметил, как его пианина увеличивается. Наслаждался музыкой и, в конце концов, она его и придавила. Да так, что он задохся насмерть. Обнаружили сегодня утром. Труп, конечно, уже унесли, а пианина все еще здесь. Хотите посмотреть?

- Да, - говорю я.

Улыбаясь, санитар поднимается с корточек и раздвоенным задком молотка вытаскивает уже вколоченные гвозди. Распахивает дверь, чтобы я смог все увидеть.

Комнатушка и правда оказывается даже меньше Арнольдовой. В такой уж совсем ничего не поместится. Пианино странной конструкции, угловое, занимает всю площадь и примерно половину объема. Места для музыканта здесь нет. Разве что он мог бы сидеть верхом на крышке и играть с помощью зеркального отражения клавиатуры.

Но вместо музыканта на крышке пианино только неполный стакан со светло-желтой жидкостью. А внизу у педалей – откупоренная бутылка вина.

- Про вино-то забыли, - говорит сторож и тянется к бутылке.

Достав, он опрокидывает ее надо ртом и молниеносно опустошает.

- Так зачем все-таки дверь заколачиваете? – спрашиваю я.

Сторож швыряет пустую бутылку обратно под пианино, она разбивается о стену, и одним махом опустошает стакан.

- Так велели, - говорит он, с недоумением глядя на меня.

Через несколько секунд он добавляет.

- Чтобы никто больше не пострадал. Приедет комиссия с проверкой и спросит старшего врача, что сделали, дабы избежать подобных трагедий в будущем? Тогда он ответит – мы заколотили дверь.

Заметно опьянев, сторож закрывает помещение и приступает к заколачиванию гвоздей.

Уходя, я слышу, как он удовлетворенно бормочет одну и ту же фразу - мы заколотили дверь.

Фраза мечется в моем сознании, когда я спускаюсь по лестнице.

- Мы заколотили дверь.

- Мы заколотили дверь…

Длинный пустой плохо освещенный коридор третьего этажа. Когда-то я уже был здесь.

Следуя вчерашним указаниям регистраторши, поворачиваю налево. Номера палат все больше отдаляются от 307, я не придаю этому значения, ведь действую по инструкции. Если не доверять больничной регистратуре, то кому вообще доверять.

И все-таки где-то я допускаю ошибку. Потому что прохожу до конца коридора, так и не найдя ни одну дверь с триста седьмым номером, ничего даже отдаленно напоминающего.

В самом конце, в тупике, оказывается триста шестьдесят шестой кабинет с табличкой "Главный врач". Когда я подхожу так близко, что могу прочитать надпись, дверь распахивается и в коридор на одноколесном велосипеде выезжает плешивый мужчина в очках.

Бог мой!

От неожиданности я даже вскрикиваю. Не знаю, громко ли, возможно, даже не вслух, беззвучно. Однако на лице велосипедиста появляется усмешка, когда он проезжает мимо.

Оказавшись сзади, плешивый разворачивается и начинает крутиться вокруг меня. Я же, посчитав, что он в состоянии корректировать свою траекторию, подстраиваясь под мой шаг, иду дальше, делая вид, что не обращаю на велосипедиста внимания.

Цель - кабинет главного врача, в котором я смог бы поговорить о Вете. Вернее, даже не поговорить, а узнать, где находится триста седьмая плата. И только. Обо всем другом если я и упомяну, то исключительно из вежливости.

Внезапно я останавливаюсь. Замираю. Мне приходит в голову, вдруг мельтешащий вокруг велосипедист не кто иной, как главный врач. А я, даже не поздоровавшись, зайду в кабинет первым, перед самым его носом.

В самом деле… Почему бы плешивому не быть доктором? Или доктору плешивым? Занимается потихоньку пациентами, а в свободное время поддерживает физическую форму, катаясь на велосипеде. Вполне возможно.

Однако моя остановка оказывается роковой. Для велосипедиста она слишком неожиданна. Набрав порядочную скорость, более того, рассчитывая на мое дальнейшее продвижение, он не успевает уклониться в сторону, и мы сталкиваемся. И в ту же секунду с шумом валимся на пол.

Шум главным образом издает велосипед.

А ведь я готов был уже произнести приветствие. Если б только он ни налетел на меня. Заранее подбирал слова…

Пока я поднимаюсь на ноги, появляется настоящий главный врач. Привлеченный звуками падения, он выходит из кабинета и устремляется к нам. Я лишь пассивно слежу, наблюдая, как он помогает подняться плешивому.

Тот упал, не выпуская руль из рук, оставаясь в седле и со ступнями на педалях. Доктор поднимает его вместе с велосипедом, который плешивый зажал между ног.

Вернувшись в вертикальном положении, велосипедист безмолвно уезжает, оставляя меня с главным врачом наедине.

- Что ж, - говорит доктор, - проходите в кабинет.

И показывает рукой на открытую дверь.

В кабинете усаживает меня перед своим столом и предлагает начинать.

- Что начинать? – уточняю я.

Доктор поднимает перед собой руки, кончики пальцев описывают в воздухе горизонтальные круги.

- Что-нибудь, - говорит. – Начните с любой ерунды, которая поможет вам разговориться.

Вероятно, он принял меня за больного, пришедшего на прием. Я видел вчера нескольких пациентов, все они были в белых комбинезонах, похожих на униформу санитаров. Почему же главный врач посчитал меня одним из них?

Мой взгляд натыкается на руки, которые я положил на край стола, затем соскальзывает на грудь и ниже, осматривая всего меня, насколько это возможно. Оказывается, я разгуливаю по больнице в белом комбинезоне.

Но откуда на мне этот комбинезон?

…Вчерашний инцидент у регистратуры. В самом деле, тогда-то все и произошло. В обморочном состоянии я попал в комнату сторожа. Арнольд переодел меня в свою униформу, которую теперь доктор принимает за одежду пациента.

Получается, я - пациент…

Но мне это даже на руку, так как отвлекает внимание от Арнольда. Одно дело затеряться в больнице среди больных и совсем другое - среди санитаров. Большая удача, что я оказался в этом комбинезоне.

Главный врач все еще разглядывает меня, ожидая начала рассказа, но уже без былого энтузиазма.

- Ладно, - говорит доктор. – Зачем вы пришли ко мне? С какого этажа?

- С третьего. Из триста седьмой палаты, - не задумываясь отвечаю я.

И сразу жалею о своей поспешности. Это же женская палата, о чем доктор наверняка знает.

- Триста седьмая, - повторяет он. – Это же в другом конце коридора. Огромное расстояние. Сами дошли?

Я киваю.

- А вернуться сможете?

- Да.

- Очень хорошо, - заключает главный врач, одобрительно кивая. - Но будьте аккуратны с прогулками, особенно на такие расстояния. Помните, в любой момент вы можете упасть. Совершенно случайно, на равном месте. Просто споткнуться, знаете, как бывает. Даже если падение не причинит серьезных повреждений, оно может нанести психологическую травму. В нашем отделении был пациент, любивший гулять с санитаром. Когда он почти выздоровел, то упал на прогулке. Вернее, едва не упал, санитар смог его удержать. Но это привело к сильному шоку, после которого пациент так и не смог оправиться. Дальнейшее выздоровление замедлилось, он целыми днями проводил в кровати, почти не вставая. Только через два месяца мне удалось уговорить его возобновить прогулки. Но пациент потребовал приставить к нему еще одного санитара, потому что боится нового падения. Я распорядился, чтобы больного сопровождало не меньше двух санитаров, которые внимательно бы следили за каждым его шагом. Пациент возобновил прогулки, но они больше не приносили ему удовольствия, поэтому он предпринимал их довольно редко. Спустя год после падения, или, если угодно, неудавшегося падения, он выписался из больницы. Но с тех пор никуда не выходит без двух сопровождающих. Обычно это его супруга и сын, тоже, кстати, бывшие пациенты нашего отделения. Так что будьте осторожны, молодой человек. В любой момент все может измениться, причем в худшую сторону.

Доктор замолкает, а я только-только заинтересоваться его рассказом. Затем поднимается и обходит стол. Очевидно, мой сеанс подошел к концу. Я почему-то испытываю дискомфорт из-за того, что доктор обходит стол справа и ему открывается правая сторона моего лица. Легкое раздражение, проступающее легким тиком.

Но как все-таки ловко я обвел врача вокруг пальца с униформой санитара. Проник в самое сердце отделения, вел себя сдержанно и достойно. К тому же остался неузнанным. Шедевр шпионской операции.

- Хотите конфету? – спрашивает главный врач, возвышаясь надо мной.

И, не дожидаясь ответа, начинает рассказывать.

- В детстве на Новый год меня таскали по дурацким представлениям, после которых детям выдавали пластмассовые фонарики с конфетами. Обычно там была одна с мишками, одна вкусная в виде конуса и еще тридцать ужасных конфет со вкусом апельсина и прочей дребедени. Я никогда их не ел. Вчера моему сыну вручили такой же фонарик с конфетами. Я выпросил у него те самые две - с мишками и в виде конуса. Он, глупец, отдал их, а остальные ему не понравились. Может быть, вам как раз такие конфеты и нравятся? Они у меня в столе. Если хотите, дам вам одну… или две.

- Не хочу.

- Что ж, тогда до встречи, - прощается главный врач, помогая мне подняться.

И, хоть в этом нет необходимости, берет меня под руку и помогает добраться до двери.

- До свидания, - говорю я и выхожу из его кабинета.

В коридоре меня сразу чуть не сбивает плешивый велосипедист. В последний момент удается отскочить в сторону. Но резкий прыжок дается с большим трудом. Это из-за истории главного врача, оказавшей странное влияние - я почувствовал себя дряхлым калекой, с трудом волочащим ноги. И если бы не угроза столкновения, так и плелся бы в другой конец коридора со скоростью улитки.

- Поаккуратнее, - кричу я велосипедисту, который разворачивается у триста шестьдесят шестого кабинета и снова несется на меня.

Плешивый молча проскакивает мимо, и я еще долго наблюдаю за уменьшением его фигурки, пока она окончательно не исчезает в конце коридора.

Продвигаясь все дальше, ощущая близость триста седьмой палаты, за которой меня ждет Вета, я пытаюсь вспомнить, как она попала в больницу. Из-за чего?

Однако все усилия тщетны, не удается раскопать в памяти ничего определенного. В голове одни обрывки: лето, какая-то автомобильная авария (я даже не знаю, была Вета в машине или на улице), потом мы с Вестой едем в больницу, но это ничем не заканчивается. Вернее, я не помню финала нашей поездки.

Вот я прохожу лестницу, по которой спустился, и номера палат медленно, но приближаются к нужному триста седьмому. По всей видимости, следовало сразу пойти направо. Когда регистраторша сказала вчера повернуть налево, она, по всей видимости, имела в виду, что я буду подниматься по лестнице. Но я-то спускался. Поэтому право и лево поменялись местами.

Или нет?..

Триста двадцать восьмая, триста двадцать шестая, триста двадцать четвертая, триста двадцать вторая, триста двадцатая…

…Триста десятая, из-за угла в конце коридора вылетает велосипедист, триста восьмая, триста шестая.

Триста седьмая палата напротив триста шестой. На всякий случай проверяю еще раз. Более внимательно. Все правильно, на табличке три цифры: три, ноль, семь. Даже порядок соблюден.

Меня охватывает странное состояние. Вероятно, я волнуюсь. Нелепость, но что с ней сейчас сделаешь.

Ничего.

Тыльной стороной ладони я провожу по лбу, он мокрый от испарины. Нужно собраться с силами, взять себя в руки. Какое, интересно, у меня сейчас выражение лица? Наверно, забавное.

Волнение не проходит. Вместо этого увлажняется лицо. Вытертый только что лоб в первую очередь.

Лысый велосипедист несется по коридору. Не иначе, хочет сбить меня во второй раз. Чтоб уже наверняка. Чтобы как с тем идиотом, боявшимся вылезать из постели без двух сопровождающих.

Еще пара секунд и переднее колесо велосипеда коснется моих ног. Руль ударит в грудную клетку. Перелетающий через него плешивый своей головой проломит мою. Это неизбежно. Во второй раз мне от него не увернуться.

И… Неожиданно для себя я поворачиваю ручку двери и захожу внутрь.

Невероятно! Так прямо и поступаю.

Внутри длинное узкое помещение. Шесть кроватей по три у стены, изголовьями друг к другу.

В конце окно, занавешенное похожей на несвежую простыню шторой.

Света не горит, поэтому в палате полумрак. Такой же как в коридоре.

Как только я появляюсь, ко мне устремляются две старухи. Одна с подобием тумбочкой, которую передвигает перед собой, используя в качестве опоры. Вторая на обычных костылях. Но двигаются обе старушенции с одинаковой скоростью. До их прибытия я успеваю осмотреться.

Веты здесь нет. Хотя две кровати, ближние к двери, пустуют. Возможно, она вышла. Средние кровати, по всей видимости, принадлежат этим старушенциям, вскочили они именно с них. На двух дальних спят средних лет женщина и еще одна старуха.

Я здороваюсь.

Старухи останавливаются и таращатся на меня с недоумением на изможденных лицах. Затем они начинают кивать. Одна, передвигающаяся с помощью тумбочки, подносит палец к губам. Вторая шипит что-то нечленораздельное, повернув к ней голову.

- Заходите, заходите, - приглашают обе, и та и другая.

- Так я уже зашел.

- К кому вы?

- К Вете.

- К Вете, - повторяет одна.

- К Вете, - повторяет вторая.

- Вон кровать Веты, - показывает на правую от меня кровать.

- Там ее кровать.

- Садитесь.

- Садитесь.

Я сажусь. Но вид двух калек передо мной, с трудом держащихся на ногах, причиняет моральное неудобство. Не выдержав, я поднимаюсь.

- Когда вернется Веста? – спрашиваю я.

- Вета? - переспрашивает одна.

- Какая Веста? – уточняет вторая.

- Извините, Вета. Конечно, я имел в виду Вету.

- Ах, Вету.

- Даже не знаю. Она вышла. Может вернуться в любой момент. Хоть через пять секунд, хоть на следующий день.

- Может и завтра.

- А куда она вышла?

- Куда она вышла? – повторяет за мной одна старуха, обращаясь к другой.

- Я не знаю. Садитесь, чего вы стоите. Подождете на кровати.

- Да, садитесь.

- Вы ее сын?

- Вы сын ей?

- Нет, - говорю я, смутившись. - Я…

- Вета скоро придет.

- Может быть скоро, а, может, и нет. Это неизвестно. Так кто вы?

- Муж?

- Вы ее друг?

- Нет. Я…

Я поднимаю на них глаза и вижу, что одна старуха приоткрыла рот, из которого выскочила и повисла нитка слюны. Вторая, с тумбочкой, приподнимает очки и пристально смотрит на меня.

- Вы что, тоже больной? – спрашивает она.

- Вы больны, молодой человек? – спрашивает вторая, слюна дергается в сторону и частично обрывается, падая на пол.

- Нет, я не больной. Я ее друг… почти… муж.

- А почему одеты как больной?

- Да, почему одеты?

- Это не моя одежда, - отвечаю я. - Меня вчера переодели в комбинезон санитара. Но я не пациент.

- Так вы санитар?

- Вы санитар?

- Нет, я друг санитара.

- Вы рассказывали, что вы друг Веты.

- Муж Веты.

- И ее сын.

Я сажусь на кровать и говорю, что подожду Вету здесь. Они замолкают.

Старуха с тумбочкой разворачивается и уходит к своей кровати. Та, что на костылях провожает ее взглядом, а потом идет ко мне и садится рядом, приставив костыли к стене.

- Если вы и правда муж Веты, вам будет интересно.

- Я не муж. Я ее друг… или жених. Что мне должно быть интересно?

Старуха как-то странно улыбается.

- Там, в тумбочке, - показывает на тумбочку у изголовья кровати. – Ваша жена держит листочки.

Молчание.

- Листочки? – спрашиваю я, ожидая, что она закончит мысль.

- Листочки, - повторяет старушенция. – Вета писала, пока вас не было. Никому не показывала, кроме доктора. И прятала в тумбочке. Не разрешала лазить. Но вы-то ее муж. Может быть, для вас она и писала.

Старуха едва не подталкивает меня к тумбочке, не резко, но ощутимо, отчего моя рука сама собой тянется к ручке и открывает дверцу. Концом костыля старуха показывает, где лежат листочки. Я послушно достаю их.

Не так уж и много, я ожидал найти толстую пачку. Всего десять или пятнадцать тетрадных листочков.

- Почитайте, - говорит старуха и поднимается с кровати, – пока она не вернется.

И я начинаю читать.

Уязвимость фотографа

Было время, когда я всегда носила с собой фотоаппарат. Доставала из сумочки, когда замечала что-нибудь интересное, и щелкала в автоматическом режиме. Тогда же я пристрастилась снимать других фотографов. Когда они смотрят в видоискатель, с лиц слетает все наносное. Фотографы обнажаются.

Они отстраняются от окружающего мира, оставаясь один на один со своим объектом. В этом и кроется их уязвимость. Фотографы беззащитны перед посторонним взглядом, считая, что за ними наблюдать не будут. Просто невероятно – так раскрываться в присутствие других людей.

Осенью я прогуливалась по городскому парку и увидела на скамейке двух пожилых женщин. Словно подростки они залезли на скамейку с ногами и сели на спинку. Одна держала фотоаппарат наготове. Наверно хотела запечатлеть свою подругу. Я тоже достала фотоаппарат.

Подруга вытащила из кармана маленькую собачку, помещающуюся у нее на ладони. Я перевела взгляд на другую женщину и удивилась, как странно она держит фотоаппарат. Вместо снимков она собиралась проломить собаке голову. Узнать, как из тела вываливается жизнь.

Я замерла в ожидании, не доверяя больше своей интуиции. Казалось, такого не может быть, сознание обманывает меня, выстроив предполагаемые события с безрассудной жестокостью.

Пожилые женщины слезли со скамейки и положили на нее собаку. Та, что с фотоаппаратом, вдавила ей в живот объектив. Послышался писк, но с такого расстояния мне могло показаться.

Вторая вырвала фотоаппарат и ударила углом по голове собаки. Я услышала хруст треснувшей кости и отвернулась. Не могла поверить, что они занимались убийством на глазах у прохожих.

Когда я снова повернулась, женщины просунули собачью шею между досок, и одна резко дернула за задние лапы. Голова собаки осталась на скамейке, а туловище упало на землю.

Я очнулась с фотоаппаратом у лица, делая один снимок за другим. Неизвестно, сколько я успела нащелкать, когда заметила, что еще один человек, метрах в тридцати, снимает нас - и меня и живодерок.

Старухи убрали фотоаппарат в сумку и ушли. Я немного подождала, а потом подошла к скамейке. У собаки из ушей вытекала темная жидкость. Другой фотограф сделал несколько снимков со мной и останками. После чего я вернулась в больницу.

Я кладу листочки на кровать. Впечатляюще.

- Что вы об этом думаете? – спрашивает старуха, облокотившись на свою тумбочку.

- Да, что?

Я молчу. Не знаю, что им ответить.

[к оглавлению]